– Госпожа моя так тиха. Всегда так? Может, присоединится к нам в этот вечер? Хотим немого развлечься. Не сомневаюсь, что она будет нас сопровождать. Я с места не сдвинусь без нее.

Щелки глаз на миг расширяются и сжимаются снова. Эдит в смятении. «Положение мое действительно неловкое. Выдерживать такое искрометное давление, идущее от него. Как я спасусь от этого? Лучше ехать с ними, чем так стоять даже еще миг под этим взглядом».

– Конечно же, господин, с удовольствием буду сопровождать вас. Извините, я должна вас оставить одного на некоторое время. Мне тоже надо сменить одежду. Брат мой сейчас вернется.

Она вышла. «Почему у меня такое тяжелое дыхание? Несомненно, не из-за этого, с руками мясника. Просто было ужасно неловко».

– Куда бы хотела госпожа поехать? – Гейнц за рулем. Эмиль Рифке сидит вплотную к ней. И опять эти узкие щелки глаз хищника, лишающие ее покоя.

– Простите, я хочу слушать цыганскую музыку, танцевать под звуки этой мелодии.

– Согласен. Гейнц, гони! – и обоих одолевает смех.

Доктор Ласкер и Саул возвращаются домой до наступления темноты. С момента выхода из дома Леви мальчик молчит. Звука нельзя добиться от него. Доктор Ласкер оставляет это напрасное занятие и сосредотачивается на размышлениях.

В этот час скамья занята целиком. Четверками и тройками прогуливаются по переулку девочки лет четырнадцати, и гуляющий по тротуару, должен пройти сквозь их строй. Есть парни, которые занимаются этим весь вечер: прогуливаются взад и вперед, каждый раз разделяя девочек, которые получают от этого большое удовольствие, смеются и подмигивают в ответ на подмигивания парней. Целый день они трудились на фабрике, теперь город их. Когда они проходят мимо Отто, он не может удержаться:

– Не чувствуете, какой запах в воздухе? Яд источают эти девицы, и вправду, голые змеи, хуже всех проституток переулка. Почему нет? Из корня гадюки исходит яд.

Девицы слышат, но не понимают намека. Наоборот, им приятна беседа с ним.

– Отто, расскажи нам, почему ты дал собаке имя – Мина?

– Ну, в общем-то, Мина это также имя моей жены. Однажды купил эту собаку, вернулся домой и закричал: «Мина, куколка моя, любимая, иди сюда, быстрей». – Тут же соседи распахивают окна, следят за спектаклем, и лопаются от смеха. – Так вот отомстила мне жена! Не спрашивайте, не спрашивайте…

– Саул, завтра в обед приедут тебя забрать на каникулы. Будь готов. Скажи хотя бы, было хорошо?

– Да, дядя, было хорошо.

Они расстаются, Саул идет домой. Эльза стоит у дома. Вышла на работу, платье на ней черное, светящееся, короткое, до колен. И Пауле стоит там, опираясь о стену дома, руки в карманах, сигарета в углу рта, стоит бесцельно, смотрит и молчит. Еще немного, и люди пойдут в трактир. Он находится напротив. На оконном стекле трактира нарисована полуголая толстуха, а под нею надпись – «Заходите посмотреть на жирную Берту».

Саул знает, что нет никакой Берты, и никогда не было. Это сделано лишь для привлечения публики, и кто однажды сюда заходит, скорее всего, уже не выйдет оттуда. Даже если не найдет там жирную Берту.

Мясная лавка полна входящих и выходящих евреев, много разговаривающих и мало покупающих. Но это не имеет значения. Мать Саула занята по горло, и ни о чем не спрашивает. Спросила бы, Саул ничего бы не мог сказать. Все здесь видится ему уродливым, невероятно уродливым.

Какое чудесное утро! – обращается Саул к Отто.

Отто не слышит, он погружен в очередной спор. В это утро безработные вышли раньше обычного, окружают киоск. Диспут закипает, Мина лает, Отто охрип, можно ли обратить внимание на чудесное утро?

– Ах, подлецы, подлецы, никогда не поймете, в чем дело. В навозе родились, в навозе помрете.

Проходит незнакомец и просит непартийную газету. Отто просто выходит из себя.

– Никто ничего не понимает. Я фашистские газеты не продаю! Ничего в них не пишется, только ложь и вранье!

Жилы на шее Отто надуваются от гнева. Незнакомец пугается такой реакции и быстро ретируется. Безработные помирают от смеха и усаживаются на скамью.

– Отто, – говорит Саул, – сегодня, в двенадцатом часу я уезжаю на каникулы.

– Каникулы! – глаза Отто расширяются. – Конечно, я всегда говорил, что ты мелкобуржуазный ребенок. – И нотка огорчения проскальзывает в его голосе.

– Что это такое – мелкобуржуазный, Отто? – пугается Саул.

– Мелкобуржуазный?.. Ну-у… Гм… Погоди. – Отто выпрямляется. – Представь себе такие длинные сани. Представил?

– Да.

– Сани везут из рая в ад, понимаешь?

– Понимаю.

– По разным причинам властителям тесно в раю, понял?

– Да.

– Нет. Сейчас поймешь. Итак, берут они несколько из своих товарищей, сажают в сани и осторожно толкают и… сани сдвигаются с места!.. И так они спускаются вниз, в ад, и так из буржуев превращаются в мелких буржуев. Ты понял?

– Да.

– Нет. Сейчас поймешь. Итак, понятно, что те отверженные не хотят спускаться в преисподнюю, хватаются с двух сторон за сани и пытаются затормозить спуск. Но они просто не понимают в чем дело. Сани скользят легко, и, в конце концов, все окажутся в преисподней. Эти попадают туда быстро, а те – помедленней. Понял?

– Да.

– Нет. Сейчас поймешь. И вот, когда кто-то теряет терпение, перестает тормозить руками и, хоп, спускается вниз, тотчас его товарищи на санях кричат: Караул! Ничтожество! Изменник! Теперь ты понял?

– Понял и не понял! Ведь правы те, кто хочет затормозить сани. Зачем же им спускаться в преисподнюю?

– Ага! – Отто сдвигает кепку со стороны в сторону. – Прямо политическая мысль! Жить в нашей преисподней не большое удовольствие. Но пойми, мальчик, есть кто-то, кто сооружает лестницу из ада в райский сад, и тогда люди думают, что если поймут в чем дело, научатся по этой лестнице взбираться, понимаешь?

– Да, понимаю. Но почему я мелкий буржуа?

– Потому что ты еврей. Евреи все – мелкие буржуа.

Саул задумчиво смотрит на Отто. Рассказать ему? Да или нет? Лучше нет! Хотел поговорить с Отто о новых своих друзьях, но теперь он их стыдится. Отто не отнесется к ним с уважением. Нет, нет. Об этом лучше поговорить с Эльзой, она поймет.

– Какое чудное утро! – говорят женщины переулка.

Они стоят группами, и языки их пылают. Кто знает? Кто слышал? Кто видел? Руки их сопровождают жестами каждое слово.

– Храни нас Господь от этих! От каждой. Нет у них никакого понятия, только сплетничать по любому поводу и о любом человеке, – вздыхает Отто и становится у входа в переулок.

– Какое утро! Какое утро! – вздох исходит из глубины сердец. Дома, впитавшие плесень, выплескивают ее наружу. Лето! Люди гуляют в такой день по широким аллеям, вбирающим солнце, купаются в реках или отдыхают в лесах, наслаждаясь вкусом солнечного летнего дня. Здесь, в переулке, витает пыль, оседая на камни и лица, и над ними распростерта дразнящая синева, как открытое за решеткой окошко в тюрьме.

Что за утро! Даже в подвал Эльзы прокрались лучи солнца. Эльза стоит перед зеркалом. На розовом ночном столике, на ящике которого нарисовано большое черное сердце, стоит горящий примус. Эльза нагревает на огне щипцы и проводит ими, горячими, по волосам, чтобы завились мелкими кудрями, как у барашков. Наискось от нее на кровати сидит мать Эльзы и громко пьет воду большими глотками. В руке ее большая чашка, на которой позолоченными буквами выведено – «Именем Бога и во имя кайзера и родины». Глоток – старухе, глоток большой кошке, прижавшейся к ней.

– Старуха, – не раз говорят ей люди переулка, – зачем тебе подкармливать это животное. У тебя что, хлеба вдоволь?

– Из зависти, – отвечает старуха.

– Зависти? – удивляются люди. – К кому?

– К Эльзе, мне ведь тоже нужен кто-то, кто согреет мою постель.

Саул сидит и смотрит на Эльзу и на букет восковых роз, стоящий на столе в вазе, обернутой зеленой бумагой.

– Такое утро, – говорит Эльза, – отлично для профессии, прополаскивающей кровь. Да ну ее к чертям, профессию! В такое утро, быть может, явится кто-то, мой, пригласит меня на площадь, где столько развлечений. Покатаемся на карусели, головокружение кружит и кровь.