Вечером появился младший брат:

— Государь ныне объявил, никаких марсовых боев, покамест лето, не учинять. Захар Гульст сказывает, государю на поправку недели три уйдет.

За ужином разговорились, Федор устало потянулся, зевнул:

— Слава Богу, не было бы счастья, нынче хотя отоспимся. Не по душе мне эти игры по сухопутью. То ли дело на воде. Вона в Коломенское плыли, — Федор разомлел, — кругом благодать, ветер-то легонько парус раздувает, кормщик знай кормилом правит. Солнышко-то печет, а на водице прохлада. Стрельцы из пищалей постреливают, ворон пугают.

Андрей расхохотался:

— Так-то и дурак обрадуется. А ты попробуй-ка воинскую забаву на воде. Ну-ка твою посудину прострелят, утопнешь враз. Тут, брат, одной царапиной не откупишься.

— Тому искусу Нептунову, стало быть, тож обучаться надобно, — встрепенулся Федор. — Вона на Плещеевом озере мы с Петром Алексеичем затею почали, судно с пушками ладить.

— Ну, то когда еще будет, — засомневался брат, — бабушка сие надвое сказывала.

О марсовых потехах царь вспомнил осенью. В окрестностях Преображенского Стремянный стрелецкий полк сражался против пехоты Семеновского полка и конницы московского дворянства. Поодаль атаковали друг друга два стрелецких полка. Били барабаны штурм, грохотали пушки, в азарте боя стрельцы и потешные яростно колотили друг друга прикладами и кулаками. Кого-то обожгло порохом, кому-то переломали руки или ноги, раненых везли не одну дюжину. Перепало и Гордону, деревянное ядро повредило ногу, лицо опалило порохом. Целую неделю просидел дома и не разделил веселого застолья участников сражения после перемирия.

До наступления зимы участники сражений приводили себя в порядок, залечивали раны. Однако царю не сиделось на месте, редкий день не заглядывал на стапель в Преображенском. Яхта получилась между тем добротной и изящной. На масленицу Апраксин проверил снаряжение, успели даже порох к пушкам подвести.

— Старики бают, нонче ранняя весна грядет, — сообщил он Петру, а у того загорелись глаза.

— Подбирай команду, лед сойдет, и айда в Коломенское.

Весна в самом деле наступила раньше обычного. В конце марта в половодье яхта покачивалась на Яузе, а в первых числах апреля Петр сам открыл навигацию на Москве-реке привычным рейсом до Коломенского и обратно. Как и год назад, в Фомино воскресенье несколько судов отплыли по знакомому маршруту. Посадские люди начинали привыкать к царским причудам.

— Глянь-ка, нынче государь-то опять водой поплыл, тешатся на лодьях-то. Кому что, по интересу.

Бородатые бояре ворчали. На стругах продувало ветром, покачивало, на излучинах струги кренились. Шальная речная волна обдавала веером холодных брызг.

— Неймется ему. Посиживал бы в Думе, за порядком смотрел, указы отправлял…

Но царь не унимался, поход опять всколыхнул все в памяти.

— Подумываю я, Федор, пора бы на Плещеево озеро вернуться. Нет здеся простора, река она и есть о двух берегах. Добро половодье не прошло, а так рукой подать до другого. Да и плывешь токмо по ниточке, ни вправо ни влево, перекаты…

Время шло, вроде бы царь не заводил тот разговор по весне, а Федор не напоминал. Но оказалось, царь ничего не забыл…

Прошел яблочный Спас, накануне Успенья на подворье Апраксиных неожиданно появился Меншиков.

За последние год-два этот сметливый проныра вошел в доверие к Апраксину, особенно после памятной осени, когда разгорелась война с Софьей. Приворожил он Федора Апраксина беспредельной собачей преданностью царю, способностью интуитивно предугадывать малейшие его желания и капризы и мгновенно их исполнять.

Распахнулась дверь, в светелку, как кот, впрыгнул Меншиков.

— Здорово, Федор Матвеевич, как живется-можется?

«Вот сукин сын, — с превеликим трудом открывая веки, подумал Апраксин, — сей же день поутру виделись у Лефорта, ни о чем не спрашивал».

— Ну, чего тебе?

— Мне-то нипочем, — притворно равнодушно ответил Меншиков, — государь велел тебе кликнуть Брандта да Якимку Воронина да с ними к нему поспешать. Тиммерман уже у него высиживает.

— Што так?

Меншиков пожал плечами, хитро прищурился:

— Видать, опять ехать комарье кормить на Плещеево озеро.

«Еще забота, — закряхтел Апраксин, — стало, не позабыл государь».

В Преображенском в своей светелке Петр крутил ногой маленький станок, точил какую-то култышку. Не останавливаясь, кивнул, не глядя, головой — садись.

Окончив точить подсвечник, повернулся к Апраксину:

— Помнишь, Федор, отец Дионисий нам писание вычитывал о русичах на море Варяжском да Понте Эвксинском?

— Как не помнить, мудрые там мысли.

— И я о том же размышляю которое время. — Петр помолчал, оглядел пришедших.

— Вчерась на Кукуе Лефорт и Гордон с голанцами спорили. В Европе-то который год сеча продолжается Людовика супротив Вильяма Оранского. Голанцы, слышь, одолевают француза на море и тем замыслы их опровергли. — Петр нахмурился. — А в нашей-то державе срам один. Ни флота, ни мореходов нема.

Закончившееся недавно кипение страстей вокруг трона на Руси не было каким-то особенным русским явлением. Испокон веков велась неистовая борьба за право владения престолом почти во всех странах просвещенной Европы.

В этих схватках подчас решающую роль приобретало могущество соперников на море. Так случилось год назад, когда голландский принц Вильгельм Оранский, используя благоприятную обстановку, своим флотом обеспечил высадку войск в Англии и в конечном итоге воцарился на английском престоле. Пятьсот транспортов под прикрытием пятидесяти кораблей сделали успешный бросок через Ла-Манш. Голландским флотом командовал, как ни странно, бывший маршал Франции, гугенот, бежавший от Людовика IV, Шомберг.

В свою очередь не оставался в долгу и французский флот. Спустя год с небольшим эскадра адмирала Турвилля из семидесяти вымпелов взяла верх над союзной англо-голландской эскадрой, имевшей только шестьдесят кораблей. Успехи на море упрочили положение короля Джеймса II в Ирландии, но не надолго. Французы не воспрепятствовали высадке войск Вильгельма Оранского в Ирландии, армия Джеймса II вскоре потерпела поражение при Бойне, и король бежал во Францию.

Война между Людовиком IV и Вильгельмом Оранским продолжалась с переменным успехом на море и на суше, а отзвуки ее с большим опозданием долетали до Москвы.

Когда вести о военных событиях достигали Немецкой слободы, ее обитатели разделялись на две партии. Голландцы, датчане, англичане, немцы держали сторону Вильгельма. Их было явное большинство. Малочисленных сторонников французского короля представляли шотландец Петрик Гордон и швейцарец Франц Лефорт со своим окружением. Каждая партия радовалась успехам и огорчалась поражениям своих кумиров. Спорили друг с другом ожесточенно.

Петр, успевший пристраститься к курению, дымил трубкой, посматривал, прислушивался, размышлял.

Свои мысли высказывал часто Апраксину.

— Мыслю, слушая перебранку на Кукуе, об отечестве нашем. На Руси куда ни двинешься, везде в степь упрешься, воды не видать. Деды наши и прадеды не зря к морю стремились. Торговлю пытали в Астрахани, Нарове. — Дернулись усики над губой царя.

«Эко, куда забрел, — почесал затылок Апраксин, — предков вспомнил».

— Поспешать надобно, — продолжал Петр, — верстать упущенное.

Начали издалека, с указания Тиммерману.

— Ты, Франц, отпиши своим в Голландию: надобны нам добрые умельцы корабельщики, на первый случай двое. Деньгу хорошую посули. Тебе, Федор Матвеевич, кумекать, где ладить в Переславле житье наше.

Апраксин недоуменно поднял брови.

— Не день-неделю, а месячишко-другой и поболее там обитать станем. Поразмысли по-хозяйски. Для челяди присмотри, где расположиться. — Перевел взгляд на Воронина. — Ну, Якимка, собирай потешных, с Апраксиным поезжай. Карстен, как фрегат доделаешь, другой фрегат закладывай, пушек десятков на два.

— Дело нужное, государь, — в тон царю высказался Тиммерман, — незадача только — маленько работников.