— И как это угораздило вам сюда попасть?

— Как? Да очень просто! — воскликнул Трегубов. — Примерно, как вы иль уважаемый князь Алексей Иванович! Донесли императору нелестное, а у него спрос краткий — в крепость!

— И кто же мог выступить против вас? — со скрытой издевкой продолжал допытываться Платов.

— Нашелся один, уж вы-то должны его знать: Зорич такой, офицер.

— Нет, не знаю.

— Он и сочинил на меня донос, мол, полк неисправен, что плохо им командую и жалоб от низших чинов много. Это позволительно ли, спрашивается, принимать жалобы на полковника! Когда было такое? Ох и гусь этот Зорич!

— Да вы тоже, видать, гусь хороший!

— Это ж почему?

— Да по всему… Бедные солдаты.

— А солдаты при чем?

— При том, батенька, что вы были их начальником.

На следующий день Трегубов стал рассказывать, как он участвовал в сражении при Кинбурне и видел в деле Суворова.

— Какой он полководец? Так себе…

— А ведь вы, сударь, дерьмо! Да-да! Противно не только слушать, но дышать одним воздухом. От вас смердит.

— Вы!.. Вы!.. — задохнулся тот. — Ежели думаете, что генерал, что все дозволено, то ошибаетесь, сударь! Я знаю про вас многое! Теперь-то уж не буду молчать, все выложу! Казак паршивый! Мужик!

Вспыльчивый Платов едва себя сдержал, бессильно опустился на топчан.

7 декабря состоялся суд. По доносу одного из полковников его обвиняли в незаконном присвоении денег. Разбирались долго, вороша документы, расписки, квитанции, заслушивая свидетелей. Подсудимый держал себя уверенно, с достоинством и в свое оправдание заявил, что, состоя начальником всех Чугуевских полков, он действительно получал на содержание этих полков деньги, однако в свою пользу ни копейки не употребил. Более того, по недостатку казачьей суммы ему часто приходилось расходовать свои деньги, изо всех сил он старался иметь полки в хорошем состоянии. Его Первый Чугуевский полк был признан лучшим среди прочих частей. И кони отличались ухоженностью. Военный суд вынес заключение о невиновности генерала Платова.

Через день решение суда представили на утверждение Павлу.

— Значит, не виновен? Ну-ну. — У Павла было свое мнение. Мог ли он простить того, кто находился в фаворе у Екатерины, пользовался при ней славой?

Брызгая чернилами, император наискось листа написал: «Исключить из службы и отправить к Орлову на Дон, дабы держал его под присмотром в Черкасске безотлучно».

Прокурор хотел было пояснить, что Платов уже исключен, что нет смысла вновь писать об этом, но воздержался, промолчал.

В эту ночь Матвею Ивановичу приснился страшный сон. Будто он сидит на берегу Дона с удочкой. Место знакомое, тихий затишек, сидит долго, а ни одной поклевки. Потом вдруг что-то попалось. Тянет он с трудом, боится оборвать лесу, однако ж она поддается. Вытащил, а на крючке сабля. Та самая сабля, какую подарил отец. От долгого пребывания в воде она покрылась ржой, ножны затянуло тиной. Но только он взял ее в руки да вытер лезвие о полу чекменя, сабля заиграла лучом, как новенькая.

— Вещий сон, — высказал догадку Горчаков.

— Да уж какой-то странный, — не скрыл сомнения и Трегубов.

Загремел замок камеры. Узники насторожились. В сопровождении коменданта крепости вошел генерал-адъютант Ратьков. Толстенький, кругленький, со сладкой улыбочкой, оглядел заключенных, остановил взгляд на Платове.

— Вот вы-то и нужны.

Ратькова знали как человека злого, низменного, готового идти на все, чтобы только выслужиться. Сейчас он был при дворе на особом положении: любимец Павла. В приближенные попал волей случая, судьба помогла, хотя и сам к тому приложил немалое старание. Узнав о кончине Екатерины, он вскочил в подвернувшуюся карету, приказал гнать в Гатчину. Там находился наследник престола.

Перестрев Павла на дороге, бросился к карете, упал ниц:

— Ваше императорское величество! Дозвольте первому поздравить с восшествием на престол! Склоняю голову в верности к вашим стопам!

— Спасибо, милый. Благодарю за верность.

— Не мог остаться тот равнодушным.

На следующий день Ратьков стал генерал-адъютантом свиты его величества, владельцем поместья в тысячу душ, через его плечо легла Анненская лента.

— О чем вели речь, господа? — спросил Ратьков заключенных. — Оживленно, я слышал, у вас тут было.

— Сон им рассказывал. Будто домой возвратился, на свой Дон.

— Ха! Выходит, сон в руку! Принес вам, Платов, государево помилование. Благодарите его императорское величество за внимание к вашей особе. Свободны вы и через три дня извольте ехать без промедления на Дон.

— Ваше превосходительство… Неужто… — только и смог произнести в ответ Платов.

— Более того, генерал. Возвращаю вам и ваше оружие, — продолжал вошедший в роль благородного избавителя Ратьков. — Подайте саблю… Примите ваше оружие. Помните государево великодушие.

Матвей Иванович взял в руки саблю, ту самую, что приснилась ему ночью, поцеловал.

— Вот она, моя верная подруга. Не заржавела, милая Оправдает от наветов. На Дону оправдает…

— Это как же изволите понимать сии слова, сударь? — насторожился Ратьков, и уши задвигались. На несчастье, его уши обладали свойством двигаться помимо желания. И это вызывало у других насмешки: «Ратьков, у которого шевелятся уши».

— Да так вот и понимайте, — ответил Матвей Иванович, поглаживая саблю.

— Слова-то ваши того, с душком.

— Эту саблю вручил мне отец. Он честно служил государыне императрице и отечеству…

— Ну вот, опять вы дерзите. Разве вам не известно, что государь повелел не употреблять слово «отечество» и «гражданин»? Иль вы пренебрегаете императорской волей?

— Тьфу ты, будь неладен! Видать, нечистый меня попутал, — постарался перевести в шутку разговор Матвей Иванович. — Ну, спасибо, сударь, за добрую весть. Через три дня моей ноги в столице не будет.

13 декабря он действительно выехал к себе на Дон.

И не ведал Платов, что в тот самый час, когда карета выносила его из столицы, Ратьков докладывал Павлу.

— Этот самый Платов, ваше величество, дерзкие мысли изволил высказать. Сидевший с ним в камере полковник Трегубов донес, да и мне пришлось сие слушать. Замыслил доказать свою невиновность. Полагаю, что на Дон его нельзя пускать. Подалее бы от родных мест надобно направить.

— Так не пускать! Немедленно вернуть!.. Нет, не сюда! В Кострому его! Послать сейчас же нарочного с депешей к Орлову, приказать направить Платова без промедления в Кострому!

В тот же день вслед Платову помчался сенатский курьер Николаев с письменным предписанием. 16 декабря он примчался в Москву.

— Останавливался ли отставной генерал Платов? — потребовал ответа у хозяина придорожной гостиницы.

— А как же! Он и ныне проживает. Пошел на службу в собор, завтра поутру отбывает далее.

Курьер поспешил к собору. Служба как раз кончилась, и народ выходил из храма. Он узнал Платова, высокого, по-кавалерийски стройного, с посеребренными усами и висками.

— По велению самого императора, — шагнул он к генералу…

Матвей Иванович ехал в Кострому с чувством глубокого и несправедливого оскорбления, и причиной опять был ни кто иной, как сам государь. Душила обида, но высказать ее не мог: рядом сидел Николаев, настороженно следящий за каждым его шагом. «Дурак! Неужто сбегу?» Он понимал, что пребывание в Костроме — это ссылка, неведомо длительная по времени. Она не страшила, терзало душу воспоминание о доме, там семь его детей, к тому же вторая жена здоровьем слаба, часто болеет.

24 декабря добрались до Костромы. Город встретил перезвоном колоколов. Возвышались маковки церквей, кресты колоколен царапали серое низкое небо.

— Губернатором здесь Островский Борис Петрович, — сообщил Николаев. — К нему у меня письмо относительно вашего превосходительства.

В письме обер-прокурор писал, что генерал-майору Платову Государь Император соизволил повелеть жить без выезда в Костроме, а губернатору следить за образом его жизни, о чем постоянно уведомлять.