Самым занятным показались мне Сатурналии, которые празднуют в семнадцатый день месяца. Тогда все господа прислуживают своим рабам и устраивают для них пышные симпосии. Тот же, кто не хочет этого делать, заранее уезжает в поместье и передает все дела управляющему.

Я постоянно прислушивался к разговорам в трактирах, на праздниках, к жарким спорам на улицах и слышал подтверждение тому, о чем говорил нам Протарх. Цезаря упрекали за то, что он пригласил Клеопатру, и за то, что в своей политике оказывает ей предпочтение. Все полагали, что это неспроста, и диктатор с египтянкой что-то задумали. Часто цитировали знаменитого оратора Марка Туллия Цицерона[29]. Он не слишком лестно отзывался о нашей царице и упрекал ее в высокомерии и в том, что она погрязла в восточной роскоши и заразила этим Юлия Цезаря.

Через несколько недель я поделился с Протархом опасениями, что Клеопатра может быть только поводом, чтобы повредить Цезарю. Против него, вероятно, существует тайная и довольно многочисленная оппозиция. Он подтвердил это:

— Так считает и царица. Она много раз предупреждала об этом диктатора, но он, кажется, не принимает этого всерьез. Он говорит, что в республике всегда существует оппозиция против того, кто правит в настоящий момент.

Потом пришла зима, и все мы ужасно мерзли. В Александрии тоже с декабря по февраль случаются холодные дни, но их сменяют все более продолжительные оттепели. И уж конечно там не бывает шеймона — ветра, который приносит холод, бури и даже снег.

Пятнадцатого февраля в Риме праздновали Луперкалии. Этот причудливый праздник, как и многие другие праздники года, свидетельствует о том, что римляне изначально были земледельческим народом. Это праздник очищения и плодородия. Он устраивается в честь бога Фавна. В этот день его жрецы-луперки бегают в козлиных шкурах по улицам и стегают козлиными ремнями женщин, которые желают детей или просят легких родов. При этом римлянки, известные обычно своими строгими правилами, обнажают низ живота и подставляют его жрецам. Те, которые все же стыдятся этого, подставляют под удары только руки. Конечно, в это время на улицах всегда множество мужчин, желающих насладиться этими возбуждающими играми.

Зимой почти все наши придворные страдали от простуд. И я выяснил, что местные лекарственные средства защищают от них гораздо лучше, чем египетские. Здесь были и такие, которых я совсем не знал в Египте, например, мята и ромашка.

Наша царица оставалась совершенно здорова. Правда, ей не приходилось мерзнуть: Цезарь велел установить в ее покоях две дюжины маленьких бронзовых печек, в которых днем и ночью жгли древесный уголь.

Наконец пришла весна. Дни становились все теплее. Рим, казалось, смирился с присутствием Клеопатры, тем более что Цезарь опроверг слухи о том, что он собирается разводиться со своей любимой и высокочтимой супругой Кальпурнией, чтобы жениться на египетской царице. Это все только злобная клевета его врагов. Египет может быть очень выгодным поставщиком зерна, и Цезарь хотел бы создать такие выгодные для Рима условия, чтобы он брал дань с Египта.

Волнения вокруг нее поутихли, и Клеопатра решила воспользоваться этим, чтобы пригласить самые знатные семейства Рима на весенний симпосий. Поводом послужило победоносное возвращение императора Юлия Цезаря из Испании, Все складывалось очень удачно, антипатия и предубеждения почти исчезли, а те, кто еще питал против нее подобные чувства, все равно пришли из любопытства.

Мне выпала честь сидеть за столом царицы вместе с протестом — дегустатором. Однако он пробовал только то, что подавалось на стол не из кухни Клеопатры, — вино, воду, соки и фрукты.

Триклиний в доме был слишком мал для стольких гостей, поэтому Клеопатра распорядилась поставить столы и ложа на открытом воздухе, теплый майский день очень благоприятствовал этому. Почему римляне едят лежа, мне непонятно и по сей день, тем более что такое искривленное положение тела в высшей степени вредно при приеме пищи. К сожалению, следует добавить, что римляне переняли этот дурной обычай от нас, греков.

До этого никто из нас не знал, как относится Цезарь к своему маленькому сыну. Они встречались всегда только во внутренних покоях, а царица ничего об этом не говорила. Но сегодня малыша вместе с перепуганной нянькой позвали к столу, чтобы продемонстрировать изумленным гостям, как хорошо он уже бегает.

Цезарь улыбнулся, вышел из-за стола и, присев на корточки, ласково позвал:

— Иди, иди ко мне…

Он протянул руки, и нянька отпустила толстощекого малыша. Тот встал на свои пухленькие ножки и нерешительно оглянулся на кормилицу. Крепкая молодая женщина ободряюще улыбнулась ему, тогда он тоже улыбнулся и зашагал, пошатываясь и расставив руки, но быстро и целеустремленно. Цезарь подхватил его, поднял вверх и сказал так, что все слышали:

— Вот он смотрит на своего отца сверху вниз, но теперь это для сыновей обычное дело. Почему же я должен стать исключением?..

Все поняли, что это была публичная демонстрация: Цезарь не стал бы открыто говорить о том, что хотел бы скрыть от общественности. В таких случаях он не лгал, а просто умалчивал.

О том, что он при всех объявил себя отцом, будет знать завтра каждый мальчишка на улице — именно так и было задумано.

Малыш с нянькой снова исчезли в доме, Клеопатра улыбнулась им вслед. Во время всей этой сцены она хранила молчание, и на ее замкнутом лице не заметно было ни радости, ни удовлетворения. Одно можно было сказать точно: совершенно не важно было, действительно ли Цезарь зачал этого ребенка или нет — он взял его на руки, а это по древнеримским обычаям означало, что он признал его сыном.

Сидишь ты за столом или лежишь, но рано или поздно взгляд твой начинает неторопливо блуждать вокруг, ибо только голодные упорно смотрят в свою тарелку. Я заметил молодую женщину, которая сидела — нет, лежала — за соседним столом почти напротив меня и, очевидно, уже давно смотрела в мою сторону. К этому моменту все несколько оживились, потому что в присутствии Цезаря, Клеопатры и Марка Антония чувствовалась легкая праздничная натянутость, даже некоторое стеснение. Да, здесь в первый раз среди гостей был также Марк Антоний, но я видел его только издали.

Теперь все они втроем ушли в дом, вероятно, чтобы обсудить что-нибудь, не предназначенное для чужих ушей. Когда я встал, чтобы слегка размять ноги, женщина за соседним столом что-то сказала сидевшему с ней рядом мужчине, дернув его за рукав. Они тоже поднялись, и мы все встретились у небольшого мраморного фонтана в виде нимфы, которая сидит на стволе упавшего дерева и держит в правой руке чашу, откуда струится вода. Я подставил обе руки под струю и освежил свое пылающее лицо. Когда я выпрямился и обернулся, эта парочка оказалась передо мной, и мужчина сказал с улыбкой:

— Теперь даже для вас, египтян, слишком жарко. Если ты пробудешь здесь до августа, Гиппократ, ты еще затоскуешь по прохладной Александрии. Меня зовут Луций Квинтиллий, а это моя жена Клаудиа. Я много раз бывал в твоем городе и знаю, о чем говорю.

— Откуда ты знаешь мое имя?

— Каждый, кто сидит за столом царицы, конечно, привлекает к себе внимание, так что довольно скоро мы узнали, что ты ее личный врач.

Квинтиллий был высоким, довольно полным мужчиной с залысинами на лбу и с хитрым, но добродушным лицом. Его жена была на голову ниже и показалась мне значительно моложе его — ей было, наверное, немного больше двадцати.

— Как тебе понравился Рим, Гиппократ? Здесь красивее, чем в Александрии?

Поначалу я не нашел в Клаудии ничего примечательного. Она была одета изысканно, но скромно, лицо ее было почти совсем не подкрашено — обычная римлянка довольно строгих нравов.

Между нами завязался не очень оживленный, но интересный разговор: Квинтиллий был торговцем зерном и много путешествовал. Под конец он сказал:

— Теперь я почти никуда не езжу, заседаю в сенате и, может быть, скоро стану народным трибуном.