Молодой подмастерье Живаль спросил:
– Вы о ком, Учитель?
– Да о порифидах! Совсем загоняли.
Живаль удивленно пожал плечами, но смолчал. Весь город думает о том, дурные или радостные вести привез посланец, а мастера полетов, оказывается, волнует только состояние этих безмозглых созданий. Ну, дает!
Между тем, по Акмолу уже пошли гулять слухи, один невероятнее другого:
– Из Мераса-то, слыхали, гонец прилетел! Да-да, из пауков. Муравьи его всего погрызли – не одного живого места нет. Еле вырвался из их лап. В самом-то поселении никого не осталось.
– Вообще никого?
– Угу. Этот – последний защитник.
– Великая Богиня! Как же Ливаде-то сказать? Ее ж Кемрас в ополченцы пошел. Тоже, значит, полег?
– Да что вы несете?! Разгромили, разгромили муравьев! Пожрали всех до единого!
– Ну да, пожрали! Ты видел, гонец как выглядел? Он последний, кто передвигаться в Мерасе способен. Если уж с пауками такое сотворить смогли, людей так вообще всех в кашу смололи!
– Ох, не болтай. И без тебя тошно.
Младший Повелитель «слушал» служительницу Акину, что была поставлена Наей наблюдать за мастерской оружейников – сколько сделали наконечников, каких, и не утаили ли, не приведи Богиня, хотя бы одного. В комнате перед залой вдруг послышался какой-то шум, шуршание, и разума Фефна коснулась осторожная мысль сторожевого паука.
Прибыл гонец из Мераса.
«Сюда его! Немедленно, – Младший Повелитель легким ментальным толчком отослал Акину. – Пропустить!"
Когда явился посыльный, Фефн от удивления даже приподнялся – много лет ему не доводилось видеть настолько искалеченного паука! Мысленное общение длилось считанные мгновения, но еще очень долго восьмилапый правитель не шевелясь стоял на месте, обдумывая полученную весть. А потом приказал вызвать к нему Управительницу Наю и Велимана, мастера войны.
Одноглазый мастер сидел в подземелье у Редара – в этот день у пленника выдалось много гостей. Сначала Ная, потом, спозаранку, забежала Лези с привычной уже утренней порцией мяса и каши, немножко посидела, наблюдая, как жадно он ест, – а теперь еще и командир ополченцев, повадками и внешним видом чем-то неуловимо похожий на Кенгара, лучшего охотника пещерного города. Редар был уверен, что эти двое быстро бы нашли общий язык. Кенгар по-настоящему ценил опытных людей, разве что Салестера не любил. Как и сам Редар, кстати.
А вот Велиман ему нравился. Оба пустынники, оба пленники, родственные души – не удивительно, что они быстро сдружились, несмотря на разницу в возрасте. Вот и сегодня одноглазый воин, оставив своих «криворуких» на растерзание Альрику, спустился вниз, к новому другу. Сначала говорил он один, вспоминал с грустью родную пустыню, уже подернувшуюся пеленой забвения, свой дом с жалким кустиком саксаула, прикрывающим вход, своего высушенного ветрами и солнцем отца, младшую сестру… Рассказывал, как, угодив в плен к смертоносцам, он был поражен небывалой красотой этих мест. Пустыннику, считавшему раньше заросли песчаной колючки у подножья скал буйством растительной жизни, зеленый беспредел Долины Третьего Круга показался невозможным, совершенно невероятным чудом.
Редар слушал мастера войны и вспоминал себя – с каким восторгом он смотрел по сторонам, попав из пустыни в степь. Даже бедные цветами и толстыми сочными стеблями травы вызвали у него изумление. Не удивительно, что, очутившись после песков сразу в плодородном раю Долины Третьего Круга, Велиман так сильно удивился.
А воин уже переключился на историю своего многострадального глаза. В Акмоле ее слышали почти все, причем по десять раз – это единственное, что мастер вообще о себе рассказывал. Редар был в городе новичок, а значит – благодарный слушатель, и Велиман со смешком начал вспоминать:
– Уже почти пять лун прошло, как меня схватили. И очень мне не хотелось дальше с мокрицами обниматься…
Редар улыбнулся, оглядел стены своей темницы.
– Э-э, – пренебрежительно махнул рукой Велиман, – это у тебя здесь так, ерунда. Твари эти омерзительные, любят сырость и гниль, поселили их в старой каменоломне – в галерее, где раньше подземная река протекала. Потом в нее стали гадость всякую, нечистоты сваливать. Река испортилась, загнила, превратилась в тошнотворно зловонную лужу. Нечто подобное мокрицы и обожают больше всего – для них это самое раздолье. Ну, а я должен был каждый день в это месиво спускаться, отлавливать десяток тварей потолще. На завтрак, стало быть. Мне, кстати, мясо мокриц не положено было – кормили похлебкой, да кусок высохшей лепешки давали. Правда, я и не особенно настаивал. В песках, конечно, привыкаешь мясо есть, сам знаешь, да только поглядев, как мокрицы живут, чем дышат и где спят, – куска бы не проглотил. Это сейчас привык более-менее.
Тут Велиман заметил, как Редар, слушая его рассказ, с нарастающим отвращением посматривает на кусок сушеного мокрициного мяса, который принесла ему на завтрак грустная служительница Лези.
Да, теперь и парню кусок в горло не полезет. А у него с разносолами туго – что принесли, то и ешь, и спасибо скажи, что вообще хоть что-то дают. Велиману стало даже немного стыдно за свой язык – сам он, получив звание мастера войны, ест лучше многих. Бывает даже иногда, что мальчишка-подмастерье приносит с поварни кусок настоящего кролика. А здесь это считается едва ли не самой ценной наградой за верную службу. Рабы, настоящие рабы – у них и награда измеряется в хорошей жратве да сносном жилище. Что, мол, еще надо? Ополченцы доводили его этим до бешенства: «Ты зачем воином хочешь стать?» – «В землянке жить не хочу! А еще – мясо дают каждый день.» – «А если убьют?» – «Не-е, меня не убьют. Я везучий…"
– Ну, – попытался сгладить впечатление от своего рассказа Велиман, – мокриц перед готовкой моют, конечно, сам видел, сушат…
Редар тихо вздохнул. Потом улыбнулся, взглянул на одноглазого командира с хитринкой:
– Думаешь, мастер, у меня аппетит от твоих рассказов пропал? Да, давно ты в пустыне не был. Бывало, пескозуба того же добудешь утром, а к вечеру, пока до дома дотащишь, он уже так попахивает…
Велиман отвел глаза. Это уж точно – по пескам он теперь тоскует редко. Привык здесь, Акмол стал ему новым домом, хоть и хорохорится еще душа, вспоминается иногда бескрайняя ширь разноцветного песчаного моря, раскинувшаяся от горизонта до горизонта. Это только местные, кто никогда не был в пустыне, презрительно бросают: чего, мол, там интересного! Жарко, и все кругом одинаковое, желтое. На самом деле пустыня переливается множеством цветов – от бурого у подножья дюн до красновато-рыжего, медного растрескавшейся под палящим солнцем глины.
– Правда твоя – истосковался я здесь по пескам. Вообще, по воле. Поверишь ли, с последнего побега я из ворот города только с началом муравьиной войны вышел. С криворукими своими пошел Валег защищать. Всего-то восходов семь там пробыл, а потом Повелитель отозвал меня назад. До сих пор жалею. Управитель там был молодой, горячий, мог и по неопытности дров наломать. Очень я ему не нравился, все хотел по-своему делать…
Мастер войны до сих пор винил себя в том, что Валег был захвачен и разрушен шестилапыми. Ему казалось, что он просто не смог научить всему местных ополченцев. Если бы Фефн оставил его в поселении…
А еще Велиман вспоминал иногда Энгиду, вдову охотника, что пригласила его пожить у себя в доме. Дни он проводил в битвах и дозорах, а ночи, короткие и жаркие, – в объятиях Энгиды. Теперь ее больше нет. Она осталась умирать где-то там, под равнодушным голубым небом уничтоженного рыжими убийцами поселка.
– Да-а-а, – протянул мастер, – два дождя назад я готов был за семь дней свободы жизнь отдать. Просидел я с мокрицами пять лун, озверел окончательно и, через то самое гниющее русло речки, сбежал в первый раз. Полз по нему полдня, провонял весь с ног до головы так, что, когда выбрался на поверхность, показалось – никогда не дышал таким чистым воздухом. Стоял там, у дыры, рот разевал, будто рыба, никак не мог свободой насладиться. Тут-то и прихватил меня возвращающийся с дозора паук. Чуть ли не у самых ворот! Далеко уйти мне не удалось. Притащили в город, отделали так, что потом долго еще в ушах гудело, и опять бросили к мокрицам. Думали, я по ним соскучился. Ну, а во второй раз я сбежал ночью, даже оружие прихватил у рыбацкого барака – большую острогу. Тогда такого бардака, как сейчас, когда я со своими криворукими преспокойно посреди двора с копьями прыгаю, не было – оружие только рыбакам и охотникам разрешалось. А если кто другой в древко вцепится, не приведи Великая Богиня… – сам виноват. Били сразу и часто насмерть. Так что я здорово рисковал, но мне было плевать.
