И тут с ошеломляющей внезапностью всякое сопротивление прекратилось. Запнувшись и падая на колени, Найл содрогнулся от режущей боли; казалось, кишки наполнило жидким пламенем. Он невольно посмотрел вниз, ожидая увидеть кровь, и с облегчением обнаружил, что все в порядке. Противник, тяжело качнувшись, отступил, словно под мощным ударом. Ушла минута, чтобы разобраться, в чем дело. Оказывается, Сидония вогнала чужаку в брюхо тесак и рванула его вбок. На глазах у Найла она выдернула его, затем ловким движением откатилась в сторону, уйдя из-под челюстей, которые попытались ее обезглавить. Резь в животе была результатом телепатического контакта.
В отличие от Найла Дравиг продолжал давить; противник оттого и шатался, а затем и вовсе упал, словно его огрели тяжелой дубинкой. Он лежал на полу, поверженный и оглушенный, а из раны на брюхе ручьем бежала кровь. Секунду Дравиг смотрел с холодной враждебностью, а затем, не выпуская его из тисков своей воли, подошел и вогнал ему в физиономию ядовитые клыки. В таком положении Дравиг, напружинив ноги, пробыл несколько секунд, пока не ввел яд. Найл слегка опешил от такой жестокости, он почему-то ожидал от Дравига милосердия. Когда тот вынимал клыки, Найл мельком сунулся ему в ум и уяснил, что у того нет родственного чувства к существу, которое он только что лишил жизни. Это было просто дикое животное, еще минуту назад смертельно опасное; и вот он уничтожил его без всякой жалости, как и оно поступило бы с ним.
Доза, судя по всему, была сильной; паук конвульсивно дернулся, отчего перевернулся на спину, затем неподвижно застыл, скрючив лапы на груди. Подошедший Симеон с интересом его разглядывал (Сидония сморщила нос с брезгливой заносчивостью). А когда Дравиг коротко поблагодарил – это относилось к ним обоим, – та закраснелась, как школьница. Найл с удивлением понял, что она пожертвует за Дравига жизнью не колеблясь, так она покраснела. Найл повернулся к Симеону:
– Это паук?
– Не совсем. Его зовут паук-быковик, мой отец в свое время называл их лесовозами. Думаю, по строению он ближе к клопам, чем к паукам.
– Ты таких раньше когда-нибудь видел?
– Безусловно. Жуки держали пару таких как рабочий скот. Они страшно тупы, но силы необычайной. И еще невероятно преданны. Скорбо, возможно, приказал ему никого не впускать. Он бы и на самого Смертоносца-Повелителя накинулся, но не ослушался бы приказа.
– Их там, в старой шахте, целый выводок, – сказала Силония, указав куда-то на восток.
Так как мертвый быковик занимал собой без малого весь проход, Найл с Симеоном были вынуждены вытащить его наружу – как все пауки, этот был удивительно легок для своего размера, – прежде чем удалось войти. Затем они до конца отодвинули стальную дверь – канавка, по которой двигались колесики, была наполнена слежавшейся ржавчиной и пылью. Первое, что попало на глаза, это изувеченный труп, лежащий в луже крови. Женщина, голова и рука отъедены. Аккуратно срезанная паучьими челюстями одежда, все еще в белесых тенетах, лежала возле. Очевидно, гости потревожили восьмилапого во время обеда.
Найл поднял голову. В мутном свете, цедящемся через запыленные окна, виднелось с дюжину коконов человеческих очертаний, подвешенных под потолочными балками. Они чуть покачивались на слабом ветру, в точности как все это было в уме капитана. Удивительно, насколько в действительности каменный склеп соответствовал тому секундному образу во всех деталях. Было лишь одно небольшое отличие. Тогда ему показалось, что в мясницкой стоит запах крови, здесь же чувствовалась лишь сырость и затхлость. И это, понял он, из-за разницы между чутьем человека и куда более тонким чутьем паука.
– Ты думаешь, кто-нибудь из них жив? – спросил Найл у Симеона.
– Вот эта была жива. – Симеон указал на труп женщины. – Иначе кровь бы из нее так не текла.
Найл повернулся к Дравигу.
– Как ты думаешь, кого-нибудь из них можно спасти?
Ответный импульс Дравига в человечьем обиходе соответствовал пожиманию плечами.
Помещение было, по сути, голым бетонным бункером, пустым, если не считать нескольких ящиков, сваленных в самом дальнем углу. Людские тела висели примерно в паре метров над головами. Каждое окутывала полупрозрачная кисея, удивительно нежная; волокна гораздо тоньше, чем у обычной паутины. Когда глаза привыкли к тусклому освещению, под кисеей стали различаться лица – у одного, заметно, даже открыты глаза.
– Вон тот, судя по всему, ребенок, – указал Симеон.
Тело, висящее в самом отдалении, находилось на высоте около полутора метров; сквозь тонкую кисею, капюшоном покрывающую лицо, виднелись темные кудрявые волосы. Мысль, пришедшую в голову Найлу, вслух высказал Симеон:
– Это не тот ли самый брат твоей кухарки, как там ее?
– Нира. Может, и да. Его никак нельзя срезать? – спросил Найл у Дравига.
Паук вздыбился на стену и протянул вверх передние лапы, одной из них придерживая тело, а другой обрывая волокно, на котором оно болталось. Упавший кокон он аккуратно подхватил в средние лапы. Найл принял от него тело, липкая кисея приставала к пальцам и тунике. Ребенка он вынес на свет и аккуратно опустил на пол. Покрывающая лицо кисея напоминала липкую прорезиненную ткань и не давалась попыткам ее разорвать. Найл позаимствовал у Сидонии тесак с острым как бритва лезвием и оттянул кисею так, что открылось лицо, затем аккуратно распорол липкие волокна. Лицо было мертвенно-бледным, без признаков дыхания. Но когда Симеон содрал тенета, покрывающие руку, Дравиг протянул среднюю лапу к груди ребенка и сказал: «Он жив». Через минуту Симеон поместил большой палец ребенку на запястье и сказал, что прослушивается слабый пульс. Найл положил руку на холодный лоб.
– Есть какой-нибудь способ его оживить?
Симеон покачал головой:
– Не знаю. Если это яд, парализующий центральную нервную систему, дело может быть непоправимо. Вон тот, похоже, уже мертв. – Он указал на лицо, заострившееся, как череп.
– Это в самом деле так? – спросил Найл у Дравига.
Дравиг вздыбился, вытянув средние лапы в сторону покачивающегося тела.
– Нет. Он жив. Здесь живы все, только одна женщина на дальнем конце близка к смерти.
Сидония всполошила их, выкрикнув:
– Вон тот повел глазами!
Она стояла под коконом, свисающим с середины балки, где падающий из двери свет делал видимость более отчетливой. Кокон был невелик – в нем находился какой-нибудь рослый ребенок или подросток. Глаза за покрывающей лицо кисеей были закрыты. Найл внимательно вгляделся, но не смог уловить признаков дыхания.
– Тебе не померещилось?
– Откуда! У него дрогнули ресницы.
Найл обратился к телу, покачивающемуся над головой:
– Если ты меня слышишь, постарайся приоткрыть глаза.
Ничего не произошло. Найл повторил еще раз, медленнее и громче. И вот после долгой паузы ресницы дрогнули – слабо, но явно.
– Я же сказала, он живой, – произнесла Сидония.
– Это не «он», – поправил Дравиг, – это женская особь.
С той стороны бункера донесся взволнованный возглас Симеона. Он разглядывал ящики, сваленные в дальнем конце.
– Что там?
– Опечатано, и стоит гриф, что здесь больничный инвентарь. А ну, дайте сюда тесак, попробую снять крышку.
При взгляде на ребенка, лежащего на бетонном полу, затылок Найлу пронзила острая боль, давая понять, что медальон висит на шее уже слишком долго. Найл снял его и кинул в карман. Облегчение наступило такое, что голова закружилась; он уж забыл, что медальон потребляет столько энергии. В глазах на мгновение потемнело, а в ушах грянул звон. Найла качнуло; чтобы не упасть, он опустился на корточки, придерживаясь обеими руками за пол.
Через несколько секунд темнота развеялась и стало видно лицо ребенка. А затем, совершенно внезапно, Найл опешил от пробравшего озноба. Все равно что броситься на дно какого-нибудь ледяного омута, куда никогда не проникает свет. Одновременно начала возвращаться изнуряющая тошнота – как вчера, когда столкнулся с убийцей Скорбо. Возникло странное ощущение, что произошло что-то нехорошее. Найл тревожно вскинулся и с облегчением увидел, что все вокруг по-прежнему: Симеон с Сидонией сообща усердствуют над одним из ящиков, а Дравиг смотрит; было очевидно, что они ничего такого не чувствуют. В проеме открытой двери на фоне вечереющего неба мягкими красками играли цветы – как-то странно, будто сквозь рябь знойного марева. А Найла вдруг начал бить ледяной озноб, такой, что пришлось стиснуть зубы, чтобы не клацали. И еще чувствовалась собственная уязвимость, будто слой кожи удалили и обнажились все нервные окончания.
