— Аарона Барра.
— Но вы не могли с ним встречаться, раз вам только девятнадцать лет.
— Ну, если вы знаете обо мне больше, чем я сам, так зачем же вы меня спрашиваете?
— Я только высказал предположение, и больше ничего. Как это вышло, что вы познакомились с Барром?
— Это вышло случайно, на его похоронах: он попросил меня поменьше шуметь и...
— Силы небесные! Ведь если вы были на его похоронах, значит он умер, а если он умер, не все ли ему было равно, шумите вы или нет.
— Не знаю. Он всегда был на этот счет очень привередлив.
— Все—таки я не совсем понимаю. Вы говорите, что он разговаривал с вами и что он умер?
— Я не говорил, что он умер.
— Но ведь он умер?
— Ну, одни говорили, что умер, а другие, что нет.
— А вы сами как думаете?
— Мне какое дело? Хоронили—то ведь не меня.
— А вы... Впрочем, так мы в этом вопросе никогда не разберемся. Позвольте спросить вас о другом. Когда вы родились?
— В понедельник, тридцать первого октября тысяча шестьсот девяносто третьего года.
— Как! Что такое! Вам тогда должно быть сто восемьдесят лет? Как вы это объясняете?
— Никак не объясняю.
— Но вы же сказали сначала, что вам девятнадцать лет, а теперь оказывается, что вам сто восемьдесят. Чудовищное противоречие!
— Ах, вы это заметили? (Рукопожатие.) Мне тоже часто казалось, что тут есть противоречие, но я как—то не мог решить, есть оно или мне только так кажется. Как вы быстро все подмечаете!
— Благодарю за комплимент. Есть у вас братья и сестры?
— Э—э... я думаю, что да... впрочем, не могу припомнить.
— Первый раз слышу такое странное заявление!
— Неужели?
— Ну конечно, а как бы вы думали? Послушайте! Чей это портрет на стене? Это не ваш брат?
— Ах, да, да, да! Теперь вы мне напомнили: это мой брат. Это Уильям, мы его звали Билл. Бедняга Билл.
— Как? Значит, он умер?
— Да, пожалуй, что умер. Трудно сказать наверняка. В этом было много неясного.
— Грустно слышать. Он, по—видимому, пропал без вести?
— Д—да, вообще говоря, в известном смысле это так. Мы похоронили его.
— Похоронили его! Похоронили, не зная, жив он или умер?
— Да нет! Не в том дело. Умереть—то он действительно умер.
— Ну, признаюсь, я тут ничего не понимаю. Если вы его похоронили и знали, что он умер...
— Нет, нет! Мы только думали, что он умер...
— Ах, понимаю! Он опять ожил?
— Как бы ни так!
— Ну, я никогда ничего подобного не слыхивал! Человек умер. Человека похоронили. Что же тут нелепого?
— Вот именно! В том—то и дело! Видите ли, мы были близнецы — мы с покойником, — нас перепутали и ванночке, когда нам было всего две недели от роду, и один из нас утонул. Но мы не знали, который. Одни думают, что Билл. А другие — что я.
— Просто неслыханно! А вы сами как думаете?
— Одному богу известно! Я бы все на свете отдал, лишь бы знать наверное. Эта зловещая, ужасная загадка омрачила мою жизнь. Но я вам раскрою тайну, о которой никому на свете до сих пор не говорил ни слова. У одного из нас была особая примета — большая родинка на левой руке; это был я. Так вот этот ребенок и утонул.
— Ну и прекрасно. В таком случае не вижу никакой загадки.
— Вы не видите? А я вижу. Во всяком случае, я не понимаю, как они могли до такой степени растеряться, что похоронили не того ребенка. Но ш—ш—ш... И не заикайтесь об этом при моих родных. Видит бог, у них и без того немало горя.
— Ну, я думаю, материала у меня набралось довольно, очень признателен вам за любезность. Но меня очень заинтересовало ваше сообщение о похоронах Аарона Барра. Не скажете ли вы, какое именно обстоятельство заставляет вас считать Барра таким замечательным человеком?
— О! Сущий пустяк! Быть может, только один человек из пятидесяти обратил бы на это внимание. Панихида уже окончилась, процессия уже собиралась отправиться на кладбище, покойника честь честью устроили на катафалке, как вдруг он сказал, что хочет в последний раз полюбоваться пейзажем, встал из гроба и сел рядом с кучером.
Молодой человек почтительно и поспешно откланялся. Он был очень приятным собеседником, и я пожалел, что он уходит так быстро.
МАК—ВИЛЬЯМСЫ И КРУП
(Рассказано автору мистером Мак—Вильямсом, симпатичным джентльменом из Нью—Йорка, с которым автор случайно познакомился в дороге)
– Ну—с, так вот, чтобы вернуться к нашему разговору… – я отклонился в сторону, рассказывая вам, как в нашем городе свирепствовала эта ужасная и неизлечимая болезнь круп и как все матери сходили с ума от страха, – я как—то обратил внимание миссис Мак—Вильямс на маленькую Пенелопу и сказал:
– Милочка, на твоем месте я бы не позволил ребенку жевать сосновую щепку.
– Милый, ведь это же не вредно, – возразила она, в тоже время собираясь отнять у ребенка щепку, так как женщины не могут оставить без возражения даже самое разумное замечание; я хочу сказать: замужние женщины.
Я ответил:
– Душа моя, всем известно, что сосна является наименее питательным из всех сортов дерева, какие может жевать ребенок.
Рука моей жены, уже протянутая к щепке, остановилась на полдороге и опять легла на колени. Миссис Мак—Вильямс сдержалась (это было заметно) и сказала:
– Милый, ты же сам знаешь, отлично знаешь: все доктора, как один, говорят, что сосновая смола очень полезна при почках и слабом позвоночнике.
– Ах, тогда я просто не понял, в чем дело. Я не знал, что у девочки почки не в порядке и слабый позвоночник и что наш домашний врач посоветовал…
– А кто сказал, что у девочки не в порядке почки и позвоночник?
– Дорогая, ты сама мне подала эту мысль.
– Ничего подобного! Никогда я этой мысли не подавала!
– Ну что ты, милая! И двух минут не прошло, как ты сказала…
– Ничего я не говорила! Да все равно, если даже и сказала! Девочке нисколько не повредит, если она будет жевать сосновую щепку, ты это отлично знаешь. И она будет жевать сколько захочет. Да, будет!
– Ни слова больше, дорогая. Ты меня убедила, и я сегодня же поеду и закажу два—три воза самых лучших сосновых дров. Чтобы мой ребенок в чем—нибудь нуждался, когда я…
– Ах, ступай, ради бога, в свою контору и оставь меня в покое. Тебе просто слова нельзя сказать, как ты уже подхватил и пошел, и пошел, и в конце концов сам не знаешь, о чем споришь и что говоришь.
– Очень хорошо, пусть будет по—твоему. Но я не вижу логики в твоем последнем замечании, оно…
Я не успел еще договорить, как миссис Мак—Вильямс демонстративно поднялась с места и вышла, уводя с собою ребенка. Когда я вернулся домой к обеду, она встретила меня белая как полотно.
– Мортимер, еще один случай! Заболел Джорджи Гордон.
– Круп?
– Круп!
– Есть еще надежда на спасение?
– Никакой надежды. О, что теперь с нами будет!
Скоро нянька привела нашу Пенелопу попрощаться на ночь и, как всегда, прочитать молитву, стоя на коленях рядом с матерью.
Не дочитав и до половины, девочка вдруг слегка закашлялась. Моя жена вздрогнула, словно пораженная насмерть. Но тут же оправилась и проявила ту кипучую энергию, какую обычно внушает неминуемая опасность.
Она велела перенести кроватку ребенка из детской в нашу спальню и сама пошла проверить, как выполняют ее приказание. Меня она, конечно, тоже взяла с собой. Все было устроено в два счета. Для няньки поставили раскладную кровать в туалетной. Но тут миссис Мак—Вильямс сказала, что теперь мы будем слишком далеко от второго ребенка: а вдруг и у него появятся ночью симптомы? И она опять вся побелела, бедняжка.
Тогда мы водворили кроватку и няньку обратно в детскую, а для себя поставили кровать в соседней комнате.
Однако миссис Мак—Вильямс довольно скоро высказала новое предположение: а что, если малютка заразится от Пенелопы? Эта мысль опять повергла в отчаяние ее материнское сердце, и хотя мы все вместе старались вынести кроватку из детской как можно скорее, ей казалось, что мы копаемся, несмотря на то, что она сама помогала нам и второпях чуть не поломала кроватку.
