В одном городе в штате Мичиган я отказался сесть за стол с редактором местной газеты, который был пьян: в статье о моей лекции этот редактор назвал ее вульгарной, непристойной и поощряющей пьянство. А ведь он даже не был на моей лекции! Кто знает, если бы он ее прослушал, то, возможно, бросил бы пить.

В Детройте одна газета утверждала, что я развлечения ради систематически избиваю свою жену и уже так ее искалечил, что она не в силах прятаться, когда я в обычном своем невменяемом состоянии вваливаюсь в дом. Разрешите вам сказать, что добрая половина этого сообщения — чистейший вымысел! Я мог бы, конечно, подать в суд за клевету, но я уже научен горьким опытом! Если бы я затеял дело, то все американские газеты — за считанными достойными исключениями — весьма обрадовались бы известию о том, что я истязаю жену, и довели бы эту новость во всех подробностях до сведения читателей.

Не стоило бы в этом признаваться, но я и сам печатал злостные клеветнические статьи о разных людях и давно заслужил, чтобы меня за это повесили,

На этом я заканчиваю. В общем, я считаю, что наша печать взяла себе слишком много воли. Нe ощущая здорового сдерживающего влияния, газеты превратились буквально в проклятие Америки и того гляди погубят страну.

Есть у газет и кое—какие прекрасные качества, есть силы, оказывающие громадное положительное воздействие; я мог бы перечислить их и расхвалить их вовсю, но тогда вам, джентльмены, уж вовсе нечего будет сказать.

ПИСЬМА С САНДВИЧЕВЫХ ОСТРОВОВ

ОБРАЗЧИК МИНИСТРА

«Министры его величества» — явление диковинное. Это белые люди различных национальностей, которые в отдаленные времена попали на Сандвичевы острова и осели там. Я покажу вам один образчик, — впрочем, не самый приятный. Это мистер Гаррис. Гаррис — американец; длинноногий, самодовольный, пустоголовый провинциальный адвокат из Нью—Гемпшира. Если бы его мозги были развиты в такой же степени, как его ноги, он затмил бы мудростью царя Соломона; если бы его скромность равнялась его знаниям, фиалка рядом с ним выглядела бы гордячкой; если бы его ученость равнялась его тщеславию, сам Гумбольдт при сопоставлении показался бы таким же темным, как нижняя сторона могильной плиты; если бы размеры его тела соответствовали размеру его совести, Гарриса изучали бы под микроскопом; если бы его мысли были так же грандиозны, как его слова, нам понадобилось бы три месяца, чтобы обойти кругом одну такую мысль; если бы публика подрядилась выслушать до конца его речь, все слушатели умерли бы от старости, а если бы ему позволили говорить до тех пор, покуда он не скажет что—нибудь путное, он простоял бы на задних ногах до трубного гласа в день Страшного суда. И у него хватило бы нахальства выждать, пока успокоится волнение, и затем продолжать свою речь.

Вот что представляет (или представлял) собой его превосходительство м—р Гаррис, министр того и этого, пятого и десятого, — ведь он занимался всем понемногу, оставаясь всегда неизменно верным и послушным слугой короля, его ярым приверженном, его рупором и верным защитником. Когда задавали какой—нибудь вопрос в парламенте (безразлично какой!), Гаррис вскакивал с места и начинал молотить в воздухе своими цепами, он бушевал и становился на дыбы, громыхал пустыми словами, считая это красноречием, изрыгал желчь, воображая, что это юмор, и делал разные гримасы, долженствующие, по его мысли, придавать комическое выражение его физиономии — типичной физиономии гробовщика.

Прибыв на Сандвичевы острова, Гаррис начал свою деятельность в качестве мелкого, безвестного адвоката и поднялся (?) до paнга такого многогранного вельможи, что некоторые насмешники дали ему кличку «Рычаг правительства». Он стал великаном в стране пигмеев — в других странах из людей такого калибра выходят полицейские и участковые следователи. Я но хочу, чтобы у читателей создалось впечатление, будто я предубежден против Гарриса; надеюсь, никто этого и не подумает. Но я должен быть честным летописцем, а посему обязан раскрыть правду: то, что издали напоминает памятник Джорджу Вашингтону, в действительности, когда подойдешь поближе, оказывается не чем иным, как тридцатидолларовой ветряной мельницей.

Гаррис любит заявлять, что он уже больше не американец, и гордится этим; что он стал островитянином до мозга костей, и этим тоже гордится; что он верноподданный слуга своего повелители — короля, и это также исполняет его гордости и признательности.

ПОЧЕМУ НАМ СЛЕДУЕТ АННЕКСИРОВАТЬ

САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА

Итак, давайте аннексируем эти острова! Подумайте, как мы могли бы поставить там китобойный промысел! (Впрочем, при наших судебных порядках и наших судьях китобойные флотилии чего доброго скоро перестанут заходить в гавайские порты — из боязни, что разные моряки и крючкотворы—стряпчие будут обирать и общипывать их, как, например, в Сан—Франциско, который капитаны теперь обходят стороной, словно мель или рифы.) Давайте осуществим аннексию! Мы смогли бы, вероятно, вырабатывать там столько сахара, что его хватило бы на всю Америку, и цены снизились бы с отменой пошлин. Мы получили бы отличные гавани для наших тихоокеанских пароходов и удобно расположенные базы снабжения для военного флота; мы могли бы разводить там хлопок и кофе: раз не будет пошлин, дело это должно оказаться выгодным и дать немалые барыши. Кроме того, мы стали бы владельцами самого мощного вулкана в мире — Килауэа; его можно бы передать в ведение Барнума, — он у нас теперь мастер на фейерверки! Непременно осуществим эту аннексию! Что касается принца Билла и остальной знати, то их нетрудно усмирить: переселим их в резервацию! Что может быть приятнее для дикаря, чем резервация? Собирай себе каждое лето урожаи кукурузы да выменивай библии и одеяла на порох и виски — дивная жизнь, Аркадия под охраной солдат! Благодаря аннексии мы по дешевке получили бы пятьдесят тысяч туземцев с их нравственностью и прочими недугами в придачу. Никаких расходов на образование — они уже образованные; никаких забот по обращению их в христианство— они уже крещеные; даже на одежду не придется тратиться — по весьма очевидной причине.

Мы должны аннексировать Сандвичевы острова. Мы можем осчастливить островитян нашим мудрым, благодетельным правлением. Мы можем завести у них новинку — воров, от мелких карманных воришек до важных птиц в муниципалитетах и растратчиков государственных денег, — и показать им, как это забавно, когда таких людей арестовывают, предают суду, а потом отпускают на все четыре стороны — кого за деньги, кого в силу «политических связей». Им придется краснеть за свое простое, примитивное правосудие. Мы можем отменить у них смертную казнь за убийство, к которой они изредка прибегают, и пошлем к ним нашего судью Прэтта, чтобы ин передал им свой опыт сохранения на благо обществу попавших в беду убийц Авери. Мы можем одолжить им парочку Барнардов, чтобы вытаскивать из затруднений их финансовые корпорации. Мы можем образовать там суд присяжных, набрав заседателей сплошь из самых умилительно простодушных тупиц. Мы можем учредить, у них железнодорожные компании, которые будут скупать законодательные учреждения, как старое платье, и давить колесами поездов лучших местных граждан, а потом жаловаться, что убитые пачкают рельсы. Вместо безвредного, пустоголового Гарриса мы отдадим островитянам Туида. Мы подарим им Конолли, одолжим Суини, командируем туда Джей Гулдов, которые быстро отучат островитян от старомодного предрассудка, будто воровство неблаговидное занятие. Окажем им честь, пошлем в их распоряжение Вудмилла и Клапинa. И Джорджа Фрэнсиса Трэна за компанию. И разных лекторов. Я сам первый поеду!

Мы можем превратить эту группу сонных островов в оживленнейший уголок земного шара, украсить его нравственным величием нашей превосходной, священной цивилизации. Аннексия — вот что необходимо бедным островитянам! «Братьям, во мрак погруженным, откажем ли в светоче жизни?»