Неожиданно грянул рояль вступление с такой мощью, как будто по всем четырем концам зала разом заиграли громадные могучие рояли. Тут же звук притих, стушевался, и двое у треножника запели. Рыжая артистка нагнулась, будто хотела поцеловать или укусить шишечку микрофона, не подпуская к ней долговязого. Он подпевал только из-за ее плеча, издали, точно и хотел что-то сказать в микрофон, да не решался.

После каждой песни рыжая певица выходила вперед и кланялась, а парень даже отступал на полшага в глубину все с прежним виноватым видом, как бы показывая, что он тут ни при чем.

На третьей песне, по обыкновенной хитрой манере певцов, рыжая начала совсем исподволь, потихоньку, чтоб потом эффектнее звучало, когда она поддаст во всю силу голоса. Пела она из „Большого вальса“ и уже добралась до того места, где нужно было развернуться вовсю. На лице у нее появилось ликующее выражение. Видно было, что она дала себе полную волю и сейчас всем покажет. Парень гудел, как ему полагалось, „ля-ля-ля, ля-ля-ля“ мягким, сдержанным звуком, но его по-прежнему хорошо было слышно, а рыжая, торжествуя, закинув голову, запустила ввысь свою самую козырную, победоносную ноту. Начало звука этой долгой финальной ноты взлетело было к потолку, но там вдруг звук погас, как подрезанный. Если б на этом и кончилось — все кое-как обошлось бы. Но рыжая, не замечая, что микрофон отказал, молчит как утюг, продолжала тянуть свою отчаянную ноту, и все услышали ее тусклый, скриповатый, некрасивый голос. Он продолжал звучать с эстрады, но похоже было, что поют не на эстраде, а где-то рядом во дворе.

Публика неловко, но великодушно молчала и даже вразброд похлопала, когда конферансье извинился за некоторые технические неполадки и объявил, что в соседнем зале начинаются танцы.

— Ты разве умеешь танцевать? — с тревогой, как бы ей не осрамиться перед всеми, тихонько спросил Митя.

Наташа, не отвечая, прищурилась, искоса оглядывая его веселым насмешливым взглядом, и мягко положила руку на плечо белоснежного помощника, который просил всех называть его Сашей.

Они вмешались в толпу танцующих, а Митя остался среди зрителей, теснившихся у стен.

— О, брат! — проговорил с уважением капитан Водолеев и приятельски толкнул Митю кулаком в спину. Он, как и Митя, провожал глазами танцующих.

Теперь-то Митя рассмотрел все как следует. Ему очень хотелось, чтоб помощник оказался пижон, фрайер и гад, которому при случае хорошо бы съездить по роже. Но он был ему все более симпатичен. Выдержанный, спокойный, приветливый, и белые брюки, отчаянно наглаженные, были из старенькой дешевой холстинки, и белые парусиновые туфли поношенные — и это все не позволяло относиться к нему иначе как по-товарищески.

„Да и за что она может меня любить? Этот разве виноват, что вот сразу так преданно и строго сдержанно влюбился в нее, это сразу видно. Как же мне дальше быть? Обратно на необитаемый остров ее увезти, где нет никого, кто был бы лучше меня? Да ведь это нечестно, это обман...“

А она уже танцевала с офицером, у которого рука была на черной перевязи, и ее ждали другие, от которых она отвернулась, выбрав сама этого с незажившей рукой.

„Как ей весело и как она мила! Из жалости каждый раз ждет момента улыбнуться, чтоб я не думал, будто она позабыла меня. Это она подбадривает меня. Милая, а уже не моя, как я, дурак такой, привык было думать. Вот она сейчас как будто немного опьянела от людей, а я ведь держу ее взаперти, на необитаемом суденышке, какое право ее прятать для себя одного. Откуда эта смелость берется — за другого решать: раз мне хорошо, все в порядке!“

Она подбежала, виновато и радостно заглядывая ему в глаза:

— Тебе не скучно? Ничего, если я еще немножко попляшу? — И снова исчезла, смешалась со всеми, кто бестолково и неумело топтался или истово и прилежно кружился под гулкие звуки радиолы.

Он стоял у буфетного прилавка, от нечего делать допивая через силу третью кружку теплого скверного пива, когда его разыскал и таинственно потащил за собой капитан Водолеев.

— Хрен с ним, с этим пивом, брось ты его, пойдем со мной поскорей, только тихонько! Ты не высовывайся, а то можешь сконфузить. Иди, иди, что я тебе покажу!

В тишину и сумрак опустелого зрительного зала сквозь щели занавесок с улицы ослепительно били пыльные полосы горячего солнца. На голых досках сцены желтело тусклое пятно света дежурной лампочки, и высоко над пустыми рядами стульев плыла мелодия всем давно известной, давно запетой песенки. Негромко поющий женский голос был полон какой-то застенчивой нежности, удивительным образом выливавшейся в непонятный всем чистый и ясный звук.

Стоя в сумраке сцены, пела Наташа перед треножником... Всего несколько минут назад радист, окончив починку, окликнул кого-то из танцевального зала проверить, как работает микрофон, и человек пять — кто танцевал или ждал очереди потанцевать с Наташей — потащили ее проверить микрофон.

Совсем закружившаяся, весело и отчаянно захмелевшая от многолюдства и музыки, она, не задумываясь ни на минуту, взбежала на сцену, подбадриваемая всеми, собираясь проболтать что-нибудь смешное на весь зал, и начала, как ей подсказали, считать: раз... два... три... четыре... пять... Но, услышав свой неожиданно сильный голос, засмеялась и вдруг звонко допела: „Вышел зайчик погулять...“ Это вызвало аплодисменты ее кавалеров, ее стали просить спеть еще, и в своем головокружении она бездумно запела песенку из „Цирка“ и даже не заметила, как поспешно прошел у нее за спиной пианист и начал аккомпанировать.

Из танцевального зала стала подходить все новая публика. Некоторые даже усаживались на стулья, точно тут начался настоящий концерт.

Радист из кинобудки крикнул в окошечко: „Давай, давай еще!“ Уже зал заполнялся людьми, и в соседнем помещении выключили радиолу. Уже пианист вполголоса спрашивал: „Что будем дальше?“ — ей все было нипочем. Она видела все время лицо девушки, сидевшей далеко, в самом дальнем ряду, видела, как та быстро закусила губу, услышав взволнованно дрогнувший звук ее голоса, и ей показалось, что произошло чудо и это продолжается. Ее негромкий голос с задушевной хрипотцой вдруг сделался слышным, стал понятным не ей одной, а всему: этому множеству людей, долго не пускавших ее уйти со сцены.

В порт возвращались уже в сумерках, большой компанией. Наташу, не без торжественности поддерживая под руку, вел капитан Водолеев.

Совсем притихший пассажирский помощник Саша шел позади, рядом с Митей. Прощаясь, он прочувствованно и понимающе крепко пожал Мите руку и ушел не оборачиваясь.

„Вот оно что?.. — подумал Митя, глядя ему вслед. — Похоже ведь, что он мне сочувствует?.. „Куда уж нам, брат, с тобой за ней!“ — вот что он мне хотел передать. По-товарищески. Даже, кажется, с грустью?.. А может, он и прав, этот румяный, разбитной Саша? Вот мы снова вместе на буксире, но что-то нас уже разделило, раскололо наши жизни. Мы уже не одинаковые с ней. Вот как старательно она делает вид, что ничего не случилось, спешит переодеваться в свое рабочее платье, разогревает ужин. И все как будто она в чем-то провинилась передо мной...“

Нелепо и странно сказать, а ведь, пожалуй, он только сегодня в первый раз, со всеми вместе, заметил и понял, что есть в ее голосе что-то... Что?.. Слушаешь разные голоса, красивые и не очень, сильные, и высокие, и низкие, и вот вдруг какой-то один берет тебя голыми руками за сердце, за твое беззащитное сердце, которое ты считал так непроницаемо и равнодушно укрытым от всякой этой музыкальной чепухи. И ты с опозданием, с непростительным опозданием понимаешь, что просто был глухим...

Прибыл наконец долгожданный подшипник, ожил двигатель, и они готовились к первому выходу из порта — отбуксировать баржу к другому причалу.

Какой-то мальчишка с удочкой на плече принес записку.

Митя прочел: