„Дорогая тетя Женя, со светлым праздником труда поздравляет вас Таланкина Евдокия, ваша Дуська, как вы себя чувствуете. Моего мужа Таланкина Васю в пятницу в девять часов вечера придавило буфером на сцепке не в трезвом состоянии. Такое горе. Меня в депо берут на работу, а ребят трое, и еще один скоро, а бабка лежит, все никак не помирает, не знаю, что и делать, задумала отравиться газом, но у нас обещают только на будущий год газ подвести. Если бы вы хоть немножко приехали до нас, все как-нибудь обошлось. Вася ведь тоже был вашего воспитания, помните, Васька Таланкин, Лопух. Поля“.

Приготовились ждать, и тут оказалось, что всем хочется есть. Тетка опять раскрыла саквояж и сама с любопытством стала разбирать, чего ей соседи надавали в свертках и узелках на дорогу в последнюю минуту перед уходом из дому.

С одинаковым любопытством они развернули пакет газетной бумаги, в котором оказались два яйца, унылая морда и половина туловища печеного леща и соль в спичечной коробочке. В узелке были намазанные маслом ломти черного хлеба, переложенные кружочками краковской колбасы, жестянка судака в томатном соусе и баночка варенья из райских яблочек, закрытая бумажным колпачком, замотанным ниткой.

От нечего делать попробовали райских яблочек на ломтях хлеба, обкапались липким сиропом, смеха ради и леща попробовали и опомнились только, когда прикончили все припасы, кроме консервной банки. По очереди бегали, посмеиваясь друг над другом, под кран отмывать липучий сок.

При прощании на платформе, когда уже отыскали номер вагона, а где-то впереди угрожающе бухал паровоз, тетка Женя растерянно пробормотала:

— Ну, ты, Митька, без меня хоть... присматривай за ней, слышишь?..

— Чего, чего, чего? — взвилась Наташка. — Этот? За мной?.. Будет?.. — и чуть не захлебнулась от возмущения. — Еще чего!

— Да ну вас всех, чертенята! — прикрикнула тетка. — Приглядывайте друг за другом. Понятно?

Наташка вдруг скривила рот, сморщилась и заревела.

Тетка немедленно щелкнула ее по затылку своей твердой ладонью, звонко, точно фанеркой, как одна она только умела: не то чтобы больно, но чувствительно.

— Это кто тебя выучил нюни распускать! Марш домой, бесеныш! — грубо ткнувшись в щеку, поцеловала Наташку, странно заморгала покрасневшими глазами и без оглядки, бодро цепляясь за поручни, полезла по лесенке в вагон.

Вскоре после отъезда тетки, как-то под утро в смутном полусне Наташку стало дурманно покачивать в чем-то жарком. Она поняла, что, кажется, заболевает, и обрадовалась.

Скоро, как всегда, тетя Женя своим зычным скрипучим голосом ласково начнет ее будить, сперва потихоньку, потом погромче и наконец сердито закричит:

— Вставать сейчас же, чертенок лежебокий!.. Вот я иду, одеяло с тебя сдерну!

И тут грубым тревожным толчком ее выбросило из горячего полузабытья, затрясло ознобом, и она с ужасом и отчаянием, с мгновенной ясностью вспомнила все: тетки все нет, она в каком-то далеком Киеве, а она лежит совсем одна в пустой комнате и никого у нее нет. На свете никого... Только соседи по квартире.

Тетка Женя в Киеве... в Киеве... Да, зачем-то бросила ее и уехала в этот Киев. Даже открытку оттуда прислала в тринадцать слов: „Доехала благополучно. Тут задержусь, болеют дети. Занимайся, чертенок, приеду — проверю. Твоя любящая тетка“.

Наташа в жару, в метании наваливающейся на нее болезни, лежала одна, вспомнила открытку и позабыла тут же... И Вий завыл: „Поднимите мне веки!“ — и стал хватать воздух, стараясь поймать Наташу, было страшно, и она неловко увертывалась как могла, бежала куда-то и захлопывала за собой дверь, но Вий ломился за ней следом, прогрыз уже дырку, она собралась с силами и сказала: „Неправда, это дверь железная!“, но это не помогло, и Вий опять завыл: „Поднимите мне веки!“ Ей сдавило горло от ужаса, потому что веки стали собираться в гармошку и подниматься сами, все выше, вот-вот выглянут глаза, а дальше она уже знала, что будет, но тут наконец — счастье какое! — появилась тетя Женя, прекрасная как ангел, с желтым морщинистым лицом, пучком жидких волос, туго затянутых на затылке, со своими длинными желтыми зубами, — про них она сама смеясь говорила: „Зубы у меня, правда, немножко лошадиные, зато и лицо к ним подходящее“, — и вот такой точно она возникла против Вия и угрожающе прикрикнула:

— Ах, ты опять за свое?

Вий капризно завыл, вытянулся высоко вверх, весь извиваясь, попробовал достать костлявыми руками Наташу из-за спины тетки и совсем уже доставал, а Наташа уже шевельнуться не могла, руки-ноги не слушались, она внушала себе: „Я бегу, я убегаю“, но не двигалась с места, и тетка куда-то пропала, остался один Вий и целое полчище чертей... Они, собственно, были, кажется, пауки, и хотя она их не видела, но знала, чувствовала, как они мерзко кишат, копошатся, совсем рядом ползут друг через друга и вот-вот облепят ее со всех сторон. И тут снова появилась тетка.

— Это еще что за новости! Сколько мне тебе повторять!

То, что тетка ничуть не была встревожена и говорила с Вием, как с паршивым нахулиганившим мальчишкой, живой благодатной волной хлынуло в сон. Было еще очень страшно, но дышать стало свободнее.

— Ничего знать не желаю, ведать не ведаю! — нахально, плаксиво завыл Вий. — Ты в Киев уехала!

— Вот и выходишь дурак! — строго сказала тетка. — А билет-то у меня какой? До Киева, да?

И все волшебно изменилось.

— Конешно, конешно, в таком случае я очень извиняюсь... — виновато заморгал маленькими глазками Вий и засипел пьяным голосом вахтера Евсея. — Подобное не повторится! — попятился, неуклюже шаркая костлявыми куриными лапами.

Вот, значит, какие они бывают, ангелы! — в восторге подумала Наташа, чувствуя такой прилив нежности к тетке Жене, что во сне заплакала, но тут и сон исчез совсем. И опять вспомнила с отчаянием, что тетки Жени около нее нет... В комнате, где никогда не курили, носится густой табачный дым, слышны чужие голоса, наверное, это пришли какие-то люди занимать их комнату. Безучастно подумала, что, значит, она умирает, ее увезут в больницу, а чужие останутся жить в комнате. Ей было очень жарко, голова болела, но не кружилась, как прежде. Кружилась комната, покачивалась и неслась куда-то так, что глаза приоткрыть было тошно.

Громко жужжала и металась как очумелая, по комнате муха, проснувшаяся от жарко натопленной печки, а за окном пласт серого снега свисал с крыши, освещенной фонарем на деревянном столбе. И этот жаркий, душный, солнечный мушиный звук и одновременно вид глухой ночной зимы показались ей знаком чего-то зловещего, безнадежного, неотвратимого.

— Пришел мой смертный час!.. — тихонько объявила Наташа. Голос был тоненький, едва слышный, но отчетливый.

Митя, которого посадили на ночь дежурить около постели, нарочно поставил табуретку посреди комнаты, чтоб сразу свалиться на пол, если заснет, все-таки задремал и теперь вздрогнул, будто его холодной водой окатили. От страха он насмешливо, грубо заржал.

— Со святыми упокой, человек уж был такой! Завела шарманку! Вот сейчас машина за тобой приедет — и порядок!

— Пускай! — покорно и равнодушно отозвалась Наташа.

Сам Митя за себя, пожалуй, не очень уж испугался бы больницы. Но невыносимо было представить себе, что эту несчастную Наташку, с ее тоненькими ручками-ножками, с этими мокрыми от пота белесыми, растрепанными волосенками, разинутым как у рыбешки ртом, запекшимися вспухшими губенками, эту Наташку вдруг завернут в одеяло, сунут в машину и увезут в больницу, откуда в субботу Лизку Лузанову привезли домой в узеньком гробике, оклеенном внутри желтыми обоями.

Издалека, с улицы донесся шум приближающейся машины.

Митя бросился к двери, выскочил в сени и, когда машина прогремела мимо, вернулся на свое место.

— Машина не приедет! — с полной убежденностью тихонько объявила Наташа.

— Здрасьте пожалуйста, — презрительно фыркнул Митька. — Лежит, придумывает себе, понимаешь!

— Не приедет.