Он выждал момент, когда вода была совсем близко, стиснул зубы, решительно нагнулся, и все поплыло и спуталось. Кто-то крепко поддерживал его под руку, а он стоял на коленях в воде. Ольга крепко поддерживала голову, а у самых губ он увидел сложенные ковшиком ладошки девочки. Высунув от усилия кончик языка, она старательно раз за разом зачерпывала и подносила воду ему к губам и каждый раз все разливала ему на грудь.

Он почувствовал холод на груди и в ногах, мокрых выше колен, оттолкнул Ольгу, встал на четвереньки и потом выпрямился.

— Все в порядке, — сказал он деловито, стараясь смотреть в одну точку, чтоб не потерять равновесия.

— Ей-богу, я так и думала, что нам не взлететь, — оживленно улыбаясь, говорила Ольга, все еще придерживая его за плечо кончиками пальцев.

— Ага... Я тоже... думал.

— Ну, как, совсем очухался?.. А ведь я узнала, ты же с правого берега. Вместо того, Палагая, верно?.. Смотри, со сплавконторы нас заметили.

Действительно, слышно было, как наискосок, по ту сторону реки, у причала заводят мотор. Отвалила лодка и побежала наперерез течению, прямо к ним. Едва лодка ткнулась в песчаный берег, из нее в нетерпении стали выскакивать люди. Полным-полно в лодке оказалось народу. Все видели самолет, как он садился, и всем интересно было, что там случилось, поглядеть, кто прилетел.

Узнали, что это семья лесника с поста на Долгой Поляне, поохали, порадовались, осмотрели яму, куда попало левое колесо, решили тут же всех перевезти пока на тот берег, в контору, но народу наехало столько, что в лодке и места не хватило!.. Тогда двое остались ждать своей очереди, а Ольгу с девочкой увезли.

Он видел и слышал все, как сквозь сон, сквозь неимоверную почему-то усталость и угарную муть в голове. Самым противным было чувство какого-то полного равнодушия к происходящему. Он сидел, прислонясь спиной к откосу, еле мямлил ответы, а когда закрывал глаза, его охватывал страх, почти уверенность, что ему не взлететь и он врежется в гущу горящего леса. Наконец он открыл глаза и увидел, как лодка уже возвращается с того берега. Значит, тех уже отвезли. Все нормально. Его стали под руки поднимать с земли, но он встал, встряхнулся и огляделся вокруг. Лица людей ему казались слегка расплывчатыми, точно не в фокусе.

— Вы из сплавконторы? — спросил у того, кто ему показался старшим, потому что разглядел у того на лице усы. — Ага, ясно. Кто-нибудь дайте мне карандаш... И бумажку.

Ничего этого ни у кого не оказалось.

— Вот досада... — сказал он равнодушно. — Был бы тут Наборный, у него блокнотов, блокнотов!.. Да, верно... значит, вот как, у вас в сплавконторе ведь телефон с городом? Так!.. — Он поморщился от напряжения, собираясь с мыслями. — Сразу же позвоните в редакцию газеты — дежурному. Фамилия: Наборный. Запомнили? Ну вот. Объясните, где самолет. Без горючего. Наборный! Больше никуда и звонить не надо. Ясно? Все в порядке.

Сам он ехать отказался, и его сразу поняли: летчик, значит, остается при своей машине. Усатый достал початую пачку папирос и положил на камушек, подумал и вдруг решительно сказал:

— Мишка, скидай куртку, оставь ему!

— О!.. — задиристо буркнул Мишка. — Сам отдай.

— Дурак. На что ему такая моя блюза, а у тебя куртка.

— А-а! — Мишка нехотя стащил с себя новенькую нейлоновую куртку с молниями и бережно положил на землю около Тынова.

Оставшись один, он даже облегчение почувствовал, так мирно, спокойно сделалось вокруг. Он лег, и ему хотелось теперь только одного: лежать вот так и не шевелиться, глядя в небо, неделю или год. «Может быть, я вот лежу себе, воображаю, что обалдел, а на самом деле — умираю, откуда я знаю, — думал он очень равнодушно и, пожалуй, только с некоторым любопытством, — может быть, как раз так вот люди и умирают? Самое смешное ведь не то, что люди боятся смерти, а то, что они не верят, что она с ними когда-нибудь приключится... И я, кажется, никогда не верил, а ведь очень глупо...»

Потом он составил прекрасно обдуманный план, как встать, пойти набрать хвороста и тростника, разжечь костер и греться около него, и как весело будет смотреть в огонь.

Солнце уже садилось, становилось холодно, он с трудом дотянулся до куртки, но привстать, натягивать ее в рукава было бы очень сложно и хлопотно... он увидел прекрасное, усыпанное осенними звездами небо, ему стало очень хорошо, и он заснул, хотя было очень холодно, и проснулся оттого, что его пнули в бок сапогом. Вокруг было совсем светло. Сквозь дымку тумана, стелившегося по реке, низко светило солнце, было очень бело и светло Все тело у него совсем одеревенело.

С громадным трудом справляясь со своими деревяшками, он согнул ногу, потом другую и поднялся на четвереньки. Все это время у него в ушах стоял какой-то нечленораздельный, прерывистый рев, постепенно прояснившийся сплошным потоком матерной ругани, сквозь которую он начал улавливать отдельные осмысленные слова: «Узнаешь, как машины самовольно красть!.. За это тебе, сволочуга, знаешь что будет!.. Нашел баловаться!.. Теперь погоди! Шасси чуть не поломал, твое счастье, сам бы убил тут на месте!»

Он медленно приходил в себя, видел лодку у берега, какого-то человека, кажется, механика, который заливал из канистры горючее, сообразил, что, значит, это уже завтрашнее утро, а орать больше некому, кроме как летчику. Хвазанову.

Наконец он поднялся на ноги, но не успел еще совсем разогнуться, как Хвазанов наткнулся на него глазами, подбежал и вдруг со всех сил с размаху трахнул кулаком его по скуле. Удар был неумелый, дурацкий, наотмашь, он ощутил только толчок.

Не чувствуя никакой обиды, он поморщился и проговорил тихо:

— Погоди ты... погоди... Дай я тебе все объясню. Погоди, браток, ты послушай...

Хвазанов сам слегка оторопел и притих после того, как ударил по лицу здорового мужика. Не получит ли тут же сдачи? Судя по комплекции, очень даже можно было получить, пожалуй, и вдвое, но стоило тому примирительно попросить погодить, послушать, Хвазанов мгновенно угадал, что ничего ему не будет, и, пьянея от уверенности в полной своей безнаказанности, дал себе полную волю, даже как-то утробно гикнул, стиснув зубы, и ударил снова, опять наотмашь, справа, рванул по тому же самому месту на скуле, где уже была содрана кожа.

— Ну, сучий сын!.. — чувствуя, как все тело у него пробуждается от бешенства, задыхаясь, тихо выговорил Тынов. — Ну, сучий сын! — шагнул к Хвазанову, но того уже не было.

Механик остервенело орал, лежа на земле около левого колеса.

— Долго там будешь дурака корчить, а я один тут буду с костылем возиться?.. Пускай его народный суд, а не кулаками..

Тынов сел на прежнее место около куртки и потянулся было к папиросной пачке, чтоб закурить. Но все папиросы и даже спичечный коробок были тщательно раздавлены, и на песке еще остались следы каблука, которым их давили.

— Ладно, — сказал он кому-то, — ладно, детки...

В голове все больше прояснялось, в общем беспорядке разом вспомнил колыбельную Ольги, ее ласковый, баюкающий голос и отвратительный момент, когда он водил стволом ружья, боясь коснуться кожи коровы, и тот удивительный момент, когда горячие ангелы на своих дымных крыльях вдруг подхватили и поддержали в воздухе самолет над горящим лесом.

— Иди сюда, сволота, давай тяни, из-за тебя мучаемся!

Он послушно пошел к машине и тянул, толкал и приподнимал, все по команде Хвазанова, который орал на него точно на своего работника. Тут получилось как-то так, что сам Хвазанов был для Тынова как бы отдельно, а самолет отдельно. И он все терпел и делал не потому, что это нужно было Хвазанову, а потому что это было нужно самолету.

— Тащи канистры, инструменты в лодку! — под конец приказал опять Хвазанов.

Тынов только тут заметил маленькую моторную лодку, уткнувшуюся носом в песок. За рулем сидел сгорбившись сухонький старичок в картузе.

Он отнес инструменты, сложил их на дно лодки и сказал старичку:

— А меня ты только на тот берег перевези.