— Так ты же хороший очень парень. Стал бы я с тобой водиться в противном случае. Вот от этого и мучаешься. Чего тебе притворяться? Передо мной-то? Я сам вижу, говорю тебе: лучше обрежь... Не годитесь вы в пару. Где ты меряешь километрами — она сантиметрами, где ты метрами — она миллиметрами. Счет у вас разный.
— А вот я позвоню.
— Не держу. Может, и лучше.
Твердой походкой, пробираясь зигзагами между шумных столиков второсортного ресторана, он добрался до вестибюля к автомату.
— Да, да! — очень быстро, видимо наготове, дожидавшаяся звонка, ответила Юлия.
— Ты мне разрешила звонить. Ничего, а? — совсем трезвым голосом произнес Андрей и вдруг представил себе Юлию у телефона и улыбнулся от нежности. Она молчала. — Мне очень плохо, Юленька.
— Что-нибудь случилось?
— Ты считаешь меня негодяем. Это твое право... А ты думаешь, негодяям хорошо живется на свете? Нет, им очень плохо. Очень, очень...
Ему вдруг так жалко стало себя, что защипало в носу от слез, подступивших к глазам. Что-то сдвинулось и замутилось в его сознании, он спутался и выговорил совершенно нелепое:
— Ты долго еще будешь меня мучить!.. — почти тут же понял, что сказал что-то не то, но было уже поздно.
— Не надо, пожалуйста, ко мне звонить, когда ты выпил.
Он стоял с мертвой трубкой в руке и, медленно поворачивая голову, с отвращением разглядывал жалкие затертые украшеньица дешевого вестибюльчика, не совсем понимая, как это он сюда попал.
Пока он говорил по телефону, Дымков быстро расплатился, освободил столик и уже с любезным поклоном пустил парочку, ожидавшую очереди.
— Надевай пальто. Надо уходить. Я сжег наши корабли. Сдал столик.
Время еще было раннее, когда Андрей распрощался с Дымковым, отдал ему свою часть ресторанного счета и обнаружил, что денег у него один рубль с мелочью, что он недопил и что он глубоко оскорбленный, непонятый и несчастный человек.
Без отвращения он подумать не мог, чтобы вернуться на дачу, ужинать, ложиться спать. Вообще, кажется, он сейчас ни о чем не мог думать без отвращения. Но из всего, внушавшего ему отвращение, самым близким был городской дом, где последнее время жил в одиночестве отец.
Отец очень удивился его приходу и как будто не очень уверенно обрадовался.
Андрей, увидев отца, сразу вспомнил, что можно попросить у него денег. Зачем, он еще и сам не знал. Только знал, что деньги ему нужны. Без денег он чувствовал себя как без крыльев, жалким пешеходом, прохожим в толпе прохожих.
Сразу брякнуть: «дай денег», конечно, было нельзя. Они прошли в столовую.
— Ты, может, закусить хочешь?
На столе в раскрытом пакетике пергаментной бумаги лежала нарезанная ломтиками ветчина, стояла одинокая маленькая тарелочка (пачкать ради себя одного большую отец стеснялся), полупустая чашка, масло и хлеб.
Андрей подцепил ногтем ветчинный ломтик и отправил в рот, вспомнив, что, кажется, голоден.
Отец был сегодня в странном настроении, но Андрей это отметил только мельком.
— Возьми еще... Бери, не стесняйся, — сказал он в то время, как Андрей с набитым ртом еще дожевывал ветчину.
«Нет, его просто не узнать! — думал Андрей, с усилием разглядывая отца. — Тон какой-то товарищеский, и улыбается, как будто я малютка, кашку у него кушаю. С чего это он вроде раскис?»
— Ты что выпил? Ну, зачем это, брат? В твои-то годы! Нехорошо.
— А в какие хорошо? В твои?
— Ни в какие нехорошо... А у тебя что? Настроение неважное?
— Это ты точно. Неважное, в смысле омерзительное и гнусное. А так ничего.
— Я тебе чем-нибудь могу помочь? Я бы с радостью.
«Вот черт!.. Еще с радостью! Размяк, размяк! До того, что теперь у него денег попросить язык не поворачивается. Что это с ним?»
Отец точно прочел его мысли. Стеснительно хмыкнув, панибратски-бодро (что у него удивительно неестественно вышло) ляпнул:
— Может, тебе деньжонок подкинуть? — даже слова и те были не его, где-то когда-то им подслушанные, может, лет двадцать назад.
Он притащил из спальни бумажник, и Андрея неприятно царапнуло по сердцу, когда он увидел, до чего мало там денег. С гадким чувством, что обманывает простака, он взял две десятки из предложенных четырех, отметив, что в бумажнике остается всего три. И постарался сделать веселое лицо. Пускай старик воображает, что облагодетельствовал его двумя десяточками, когда он-то целился не меньше чем на сотню-другую...
Выйдя из дому, Андрей перехватил такси. Назвал дачный адрес, ожидая отказа, отнекиваний. Однако таксист без слова опрокинул рычажок счетчика, они поехали.
Минут через десять совместной езды, как бы попривыкнув друг к другу, они разговорились.
— А то один чудак меня боялся везти на дачу.
Таксист обернулся и со снисходительной усмешкой оглядел пассажира.
— Чудак!.. Он не чудак. Я сам такой чудак был. А теперь не чудак! Что ж, ничего не слыхали?
— Насчет чего? Нет, наверно, не слыхал.
— Вам-то что!.. А то, что их поймали, всю шайку. Всех!.. Стрелять к собачьей матери таких.
Он даже согласился подождать у дачи, пока Андрей наскоро добывал у мамы денег, чтобы вернуться в город с крыльями.
Анне Михайловне было приятно узнать, что отец отделался двадцаткой. И она сказала с горечью:
— Он всегда был такой!
Поужасалась, что от Андрея пахнет вином, взяла с него слово пить только дома, а не в скверных компаниях, ведь она ему никогда ничего не запрещает. Потом напомнила, что ей самой для себя ничего не нужно, она живет только ради него и ради Зины, в конце концов выдала ему двести рублей.
А когда он умчался на такси обратно в город, всплакнула от беспокойства за сына, от несправедливости своего сухаря-мужа, от воспоминания о всех жертвах, действительных и мнимых, которые она принесла ради того, чтоб свить семейное гнездо, вырастить, выхолить детей.
Потом она долго все обдумывала и наконец решила: позвонила Юлии.
— Юленька, — сказала очень осторожно. — Говорит мать Андрея. У меня надрывается сердце. За сына и за вас. Послушайте старую женщину. Я прожила тяжелую жизнь... — она тихонько всхлипнула, — пожалейте меня, я ведь мать. Не ломайте свою и его жизнь, вы так молоды, все еще обойдется. Пойдите навстречу, мы, женщины, должны создавать семью и ради этого... нам приходится столько выносить...
Юлия чуть не швырнула трубку при первых словах этого монолога, но мало-помалу она вдруг расслышала за всеми этими причитаниями, за стертыми словами настоящую боль. Она перестала слышать все неубедительные убеждения, только слышала голос беспомощной, обиженной и усталой пожилой женщины, которая ее о чем-то умоляла. Ей самой захотелось плакать.
— Вы не расстраивайтесь, — жалобно утешила Анну Михайловну, когда та наконец замолчала, ожидая ответа. — Пожалуйста, не расстраивайтесь. У него все будет хорошо. Все обойдется. Поверьте мне — он меня не любит. Он очень равнодушен, ему это все только казалось. Я думаю — он едва ли кого-нибудь и после сможет полюбить. Не знаю... может быть... но едва ли... Я ведь не сержусь, не ссорюсь, не обижаюсь на него, но поймите, вам не надо беспокоиться и меня уговаривать... Мне из-за вас тоже очень неприятно, что вы звоните, честное слово... Мне же самой так горько...
Анна Михайловна слушала с недоумением: что она, дурочка или наглая? Еще она меня утешает!.. А в голосе — слезы... пожалуй, дурочка все-таки... И тут она нечаянно произнесла слова, после которых у Юлии сразу отлегло от сердца.
— Ну, знаете, Юленька, вы только попробуйте, попробуйте помириться с Андрюшей, не мучьте себя и его... Ну, хоть... пока. И может быть, все потом станет хорошо...
— Он что, у вас? — вдруг спросила Юлия.
— Нет-нет... Он уже уехал.
Значит, у нее или был у нее.
— Он мне звонил пьяный!
— Ах, какая вы еще девочка! Он просто сам не свой! Наверное, готов на все, может и выпить... Понимаете, он мечется!..
— Извините, у меня звонят в дверь, — быстро и холодно проговорила Юля.
