Вежливый у него за спиной шевельнулся, сквозь гул мотора только мышь могла расслышать такой шорох, но он его уловил.

— Может, закурим? — голос был бесцветный, бессмысленный, слова лишены значения.

— Ага, — откликнулся шофер. — Это можно!

Пачку от «Примы» у ресторана они бросили. Должны бы вскрывать новую. Нет, никто не доставал ничего из кармана. Вместо этого другой торопливо напряженно выпалил:

— А спички есть?

В ту же секунду он уловил у себя за спиной едва слышный, мгновенный звук ненатянутой струны, вскользь коснувшейся железа.

Толстые пальцы шофера точно проснулись. Локоть левой руки отодвинулся чуть назад, а пальцы правой незаметно, еле шелохнулись, начиная движение приоткрывания: большой палец отошел от указательного, как бы готовясь сделать рогульку, чуть шелохнулись и замерли, как бегуны на старте. Шофер, наверно, сам вовсе не заметил, что его пальцы едва заметно начали движение, к которому он только мысленно готовился. И в то же момент он начал неожиданно громко:

— Спички е... — и оборвался, не договорил: «есть».

Инспектор мгновенно нагнул голову, упираясь подбородком в грудь и прикрывая локтем лицо, упал на баранку и во весь оборот крутанул ее влево. Машину занесло на таком сумасшедшем, аварийном повороте, что она неизбежно должна была бы перевернуться, если б не врезалась в плотный снеговой барьер у тротуара. Всех в машине отшвырнуло к правой стенке, даже и самого Инспектора, который один из всех этого ожидал. Отлетая в общую кучу, успел отметить, как закинутая петлей струна обожгла руку и сорвала с него фуражку, сдирая кожу со скулы, успел первым дотянуться и раскрыть дверцу и уже рванулся, начал толчок, чтобы выпрыгнуть хоть плашмя, как бросаются в воду, из машины, — но последнее, что он помнил, был оглушающий тупой удар по голове и чувство полета куда-то головой вперед.

Два дня тому назад, в воскресенье, вся семья была в сборе, на даче. Такая уж была традиция: в воскресенье, собравшись всем вместе, отсидеть полчаса за завтраком. Потом каждый отправлялся куда хотел, но за эти полчаса Анна Михайловна, как установила их много лет назад, держалась неотступно.

— Семья, — говорила она, — требует, чтоб с утра все были налицо за столом, в сборе. Поел? А там хоть на голове ходи, не мое дело!

Завтрак был горячий, обильный и приготовлен, сразу видно, руками бывшего шеф-повара, с блюдами фаршированными, запеченными и взбитыми на миксере, но все к этому привыкли и не очень-то замечали.

— Говорят, еще трех таксистов убили! Вот ужас! — намазывая паштетом ломтик ржаного подсушенного хлеба, сказала Анна Михайловна. — Где же наша милиция, а?

— Они молодцы только талоны прокалывать за ерундовые нарушения, — фыркнула Зинка.

— Глупости, — сказал отец, глотнул чаю и поморщился, будто хлебнул горького. — Какие глупости вы повторяете. Никого больше не убивали. Только тех двух.

— Только! Тоже неплохо. И не могут поймать. Великие титиктивы!

— Не следует рассуждать о том, чего не знаешь!

— Только и интересно — о том, чего не знаешь! Если б люди имели право говорить только о том, что твердо знают, какое молчание установилось бы на земле!

— Уж тебе-то точно рта не пришлось бы открыть, — Андрей кинул при этом хлебный шарик в тарелку Зинки.

— Да!.. Зинка, чего ты там копалась в моей комнате? — вдруг вспомнила Анна Михайловна. — Что ты там потеряла?

— Я не потеряла, а искала ключ от твоего ящичка... Ну, такого. Несгораемого.

— Что-о? Какого еще ящичка?

— Ну, шкатулки... Ну, твоей шкатулки. Как будто деревянная, а на самом деле железная... Да нет, это все-таки скорее ящичек, а не шкатулка.

— Сейфик у мамы? — зевнул Андрей. — Привинчен к полу?

— Ага, не сдвинешь.

— Значит, сейфик?

— Откуда ты?.. Что за идиотство!.. Всюду пролезет!.. Сейфик!.. А что же, по-вашему, я свои золотые колечки, облигации на огороде в скворечнике должна держать?

У отца сделался какой-то не свойственный ему глупо-удивленный вид, он стал похож на филина, недоуменно переводил круглые глаза с одного на другого. Потом его точно встряхнуло. Он слегка нахмурился и тем голосом, каким говорил только на работе, сухо и коротко, как обрезал разговор:

— Прекратите все. Зина, об чем речь? Коротко и ясно. Ну?

— Пожалуйста. Я не могла найти ключа от... этой штуки. Куда ты, мама, его спрятала? Я хотела положить обратно ерундовое колечко, которое я оттуда взяла напрокат. Больше мне его не надо. Вот оно! Палец оттягивает.

Анна Михайловна странно, одеревенело молчала.

— Зачем же ты роешься без спросу в маминых ящиках? — как будто успокоившись, что все выяснилось, отец наклонился над тарелкой и начал отламывать вилкой кусочек рыбы.

— Я не рылась. Я просто заглянула. У мамы двадцать два ящика в секретере, и все открыты. А эта чертовина заперта, да еще железная. Чисто психологически объяснимо, что заглянуть мне интересно было в запертую, где браслеты... там и кольца, висюльки. Если б мама не переложила ключ в другое место, и разговора бы не было.

Анна Михайловна заметно побагровела. Андрей отметил, что вот сейчас она вылитый шеф-повар у раскаленной плиты, в самый разгар работы. Но она молчала — это было странно. А когда она заговорила, стало еще странней! Вместо ожесточенного разноса, крика, упреков, которые Зинка безусловно заслужила, багровая Анна Михайловна примирительно, почти шутливо выговорила своим густым голосом, с такой силой сдавленным у нее внутри, что прозвучал он как-то пискливо:

— Больше так не делай... Давай я сама положу.

Даже Зинка обалдела. Повернула вокруг пальца и легко стащила старый перстень. Под ним обнаружилась полоска розового лейкопластыря, подклеенного, чтоб широкий перстень не соскользнул. Потянулась через весь стол к матери. Перстень небрежно лежал у нее на ладони, и почему-то все на него внимательно смотрели. Анна Михайловна потянулась навстречу, даже чуть привстала со стула. Что-то сковывающее, неестественное было в ее движении — просто видно было, что ей хочется схватить перстень, а она заставляет себя не спешить — взять так же свободно и небрежно, как протягивала Зинка. И этот разнобой, двойственность ее движения и желания были так сильны, что, когда она наконец двумя пальцами добралась до перстня, он, как живой, выскользнул, прямо-таки выпрыгнул из судорожно стиснувших его пальцев и покатился по столу, стукнулся об тарелку и исчез под ее краем.

Совершенно непонятно, отчего все, что происходило с этим закатившимся под тарелку перстнем, вдруг стало казаться чем-то значительным.

Отец почему-то поднял тарелку и, вместо того чтобы подать жене перстень, стал нелепо подталкивать (или отталкивать?) от себя его по столу краем тарелки, которую он держал в обеих руках. При этом кусочек севрюги съехал к краю тарелки и соскользнул на стол.

— Ну вот! — с облегчением, своим обыкновенным голосом воскликнула Анна Михайловна, встала, начала подбирать ножом севрюжину и кружок морковки. — Теперь еще и скатерть мне испортили.

Перстень лежал посреди стола, точно о нем все позабыли. И тут Зинка весело объявила:

— А один дурак мне сказал, что он не серебряный. Он сказал, будто это платина. Это может быть?

— Я не ювелир, — твердо сказала Анна Михайловна. — И в другой раз не шастай по чужим ящикам.

Сразу после завтрака все разошлись в разные стороны. Андрей надел старую куртку и ушел бродить по лесу. Зинка отправилась в гараж, завела машину и, сидя за рулем, дожидалась, пока прогреется мотор. Мотор давно прогрелся, а она все сидела, ждала, задумавшись. Наконец выключила его и поплелась через двор обратно к дому, на ходу наматывая на палец и раскручивая в обратную сторону цепочку от ключа зажигания.

— Что за мерзость!

Зинка услышала голос отца, замерла и дальше стала потихоньку пробираться к лестнице и потом наверх, в комнату Андрея, откуда, как ей было известно, лучше всего слышно, что говорят внизу под ней, в спальне.