- Да нет вроде, - хмыкнула женщина. – Разве что тощая маленько, - в слове «тощая» она сделала ударение на второй слог, – Но беда не в том. Беда в том, что она пропала, никто не знает, куда.

- Логично, - согласился Фемто. – Потому и пропала, что никто не знает, куда. Давно это случилось?

- Года этак с три назад, - был ответ.

- Э-э! – Фемто махнул рукой. – Тогда это гиблое дело. Ее уже не найдут, слишком поздно.

- Может, и так. Но надежды его величество вроде пока не потерял. Чай, шибко любил. Родная все-таки…

- Ага, - высказался трактирщик, до того молча слушавший за обычным для представителей его профессии делом – вытиранием стаканов. – Или столицу жаль терять, если народ все же соберется и восстанет.

- И откуда они только понабрались этой ерунды про самоуправление? – вздохнул Ле.

- Знамо откуда, - отозвалась женщина. – Из Диору. Там с жиру еще и не так бесятся.

- Ага, - согласился Ле, - вот только, если помните, там уже скоро пять десятков лет как отказались от подобной практики, потому что она себя не оправдала, и монархия снова процветает.

- Не оправдала, потому что взялись не с той стороны, - вступил Фемто. – Помнишь, мы же были в Риверконе. И с тамошней демократией все хорошо и даже более чем.

- О да, - кивнул Ле. – В Риверконе настоящая демократия. С умом ребята к делу подошли, и никто не обижен.

- Только уж больно они гордые там, на своей Иде, - с сомнением заметил трактирщик. – Утверждают, что у них якобы суверенитет. Они, мол-де, уже и не часть Иларии больше…

- Выдумывают, - с уверенностью опроверг Ле-Таир. – Все, что территориально находится в Иларии, автоматически становится ее частью.

- Где ты подразумеваешь территориальные границы? – уточнила Генриетта.

- Чуть дальше Иды на юге, до Драконьих гор к востоку и почти до самого моря на западе, исключая Морлон, - пояснил Ле. – На севере много Синего леса, так что о тех землях можно не спорить.

- Как далеко-то, - оценив, отметила Генриетта.

- Есть такое дело, - согласился Ле. – Только вот если считать лишь те площади, что заняты людьми, окажется, что места мы используем кошмарно мало. В Иларии очень много поля и почти так же много леса. Но в ней мало страны. Не говоря уже о такой штуке, как государство.

- Что верно, то верно, - вздохнула Генриетта и оперлась о стойку локтями, укладывая подбородок на руки.

Все свое детство она провела в горах, в благословенном неведении насчет того, что вообще происходит в мире. Однако поездок и событий последних трех лет, когда она начала потихоньку покидать свое гнездышко, с лихвой хватило, чтобы она всецело согласилась с утверждением Ле.

В ближайшем углу на свет богинин достали гитару, и воздух наполнился веселым, пусть и не вполне трезвым тренькающим звоном.

Фемто секунд с десять слушал это издевательство над природой музыки как таковой, после чего по-кошачьи мягко спрыгнул со стойки и прошествовал в тот самый угол.

- А ну-ка, дай сюда, - послышался оттуда его певучий высокий голос, озаренный улыбкой, хорошо различимой на слух. – Право, мне больно слушать, как ты мучаешь инструмент…

Секунда тишины, это гитару передают из рук в руки – корпус гулко стукнул о чью-то неловко поставленную коленку – и снова зазвенели струны, вот только на этот раз стройно и быстро.

Генриетта прямо заслушалась этой живой, звенящей мелодией и только через полминуты сообразила, что неплохо было бы подойти поближе, сесть рядом и, может, даже спеть, если есть шанс, что никто этого не услышит.

Ле стоял у стойки, задумчиво глядя в пространство перед собой.

Трактирщики тем хороши, что им абсолютно все равно, кто ты таков и что о тебе люди болтают – лишь бы платил. Однако этот, лесной, проигрывал своим городским коллегам в том плане, что узнать последние новости от него было решительно невозможно.

Ле-Таир рассеянно прислушивался к звуковому морю, плескающемуся вокруг. Все так же смеялись и болтали люди, звенели гитара и голос Фемто:

- А я буду верен любимой моей…

- … если не бросит меня! – подтягивала ему Генриетта.

Они действительно неплохо звучали вместе. Глядя на девчонку, и не подумаешь, что в ее тщедушной груди может прятаться такой голос…

Рыжая и голосистая. Почти что валькирия, жаль только, ростом чуть-чуть не вышла.

А вообще, такие вот разухабистые песни, находящиеся где-то на грани юмора и похабности, входят в десятку самых лучших способов расположить к себе компанию благодушно настроенных людей с пивными кружками в руках, так что Фемто и здесь уже все знают и любят.

Тома никто не знает, потому что стоит им где-нибудь остановиться на ночлег, и его перестает быть видно. Появляется он только утром. Кстати говоря, где он сейчас? Где-то поблизости, ясное дело, и это все, что можно о нем сказать.

Ле вздохнул, оторвался от стойки и вышел на крыльцо.

Было не столь холодно, сколько промозгло. Засушливость лета в районе Суэльды приводилась в равновесие здешней влажностью. Дожди прерывались разве что для того, чтобы на правах дамы пропустить вперед сухую грозу, без дождя сверкающую молниями, или липкий туман.

Ветер был вроде и несильный, но забирался под плащ. Этот плащ стал для Ле чем-то большим, чем просто вещь – почти другом. После того, как в один прекрасный день оказалось, что, чтобы скрыть нечто, необходима сотня слов или всего лишь один-единственный кусок ткани, они не расставались.

Сейчас плащ скрывал дыру на спине рубашки. Нужно будет найти где-нибудь другую…

Высоко-высоко в темно-синем ясном небе горели колючие искры неподвижных звезд.

Даже стенам было не под силу сдержать звуковой напор. Голоса просачивались наружу, только приглушенные. Гитара замолкла было, но вскоре возобновившееся развеселое нестройное дерганье струн, кричащих на разные голоса, возвестило, что инструмент вернули законному владельцу.

Скрипнули петли, мягко хлопнула дверь.

- Привет, - негромко сказал Фемто.

Ле обернулся.

- Привет, - отозвался он с теплой улыбкой. Он ничего не мог с ней поделать. Каждый раз она сама растягивала его губы, не спрашивая разрешения.

Фемто окинул взглядом темноту, не позволяющую увидеть и собственных пальцев, если вытянуть руку перед собой.

- Чего ты здесь? – спросил он ласково и немного тревожно, переводя взгляд на чужое лицо.

Ле прикрыл глаза.

Не шрамы, ох не шрамы Фей замечал, глядя на него. Хотя бы он один точно видел иное.

Открыл глаза, улыбнулся, стянул перчатку, чтобы растрепать чужие волосы, черные-черные, чернее ночи.

Боги, все боги, которые только могут слышать, кто бы знал, как же безумно он скучает по ощущению теплой кожи под пальцами, по касанию к ткани и мягким волосам, по шершавости камня и гладкости дерева, по осязанию. Этого словами не выразить. Этого… этого никак не выразить.

Как будто ты ослеп или оглох. Часть мира просто враз перестает существовать, и все.

Не выразить этого сосущего чувства в груди и того, насколько сейчас хочется просто присесть на корточки, притянуть Фемто к себе на колени и не отпускать, несмотря на протесты, не слушая слов, пока кто-нибудь не станет открывать дверь изнутри. Просто чтобы чувствовать, какой он на ощупь. Раз с другими нельзя…

Как он все-таки выручил его сегодня, не дал этой глупышке Генриетте прикоснуться, перенять от него невидимую чуму.

Да она и сама помогла, не осознавая – тем, что не догадалась снять перчатку, когда он галантно протягивал ей руку там, в лесу.

Под его пальцами мелкий довольно зажмурил темные глаза – того и гляди, замурлычет, как домашний, прирученный кот. А потом – вдруг отстранился, чуть отступил назад и проговорил, приглушая улыбку:

- Ле, я хочу кое-что тебе показать. Давно уже пора…

Он привстал на цыпочки, чтобы позаимствовать фонарь с крюка, вбитого около двери, и спрыгнул с крыльца.

В двух шагах к стенке таверны прилепилась слегка покосившаяся конюшня. Ночью в ее пустые окна без стекол могла литься только темнота. Лошадь Томаса, стоящая в стойле у стены, без ржания подняла голову, нюхая свежий ветер, ворвавшийся в дверь, и Ле снова ей залюбовался. Вот это зверь, вот это можно понять. Одни копыта с тарелку величиной, а глаза умней, чем у иного представителя людского рода. Не то что его кобылка – тонконогая, прямо стрекоза, а не лошадь.