И в конце концов ложь победила.
В тот день, когда все рухнуло, Томас Руэ, давний друг Ле и – когда-то – его отца, втолкнул в дверь перепуганного, бледного темнокожего ребенка, крепко-крепко прижимающего к груди какой-то предмет, завернутый в кусок ткани, и велел, как всегда, немногословно:
- Береги мальчишку.
А сам поспешил обратно, усугублять уличные беспорядки. Наверное, он, огромный мужчина невероятной силы, волею немилосердной судьбы умеющий убивать людей чем придется, хоть голыми руками, был – и является до сих пор – последним защитником старой Суэльды, пригревшейся у ног графа, свернувшейся уютным клубком на своей горе и нынче столь бесцеремонно разбуженной. Зараза лжи распространялась быстро и верно, заставляя отрекаться от города, который иные любили уже не один десяток лет, и лишь Том, Том, которому чужды были сомнения как таковые, остался верен ему до конца, даром что родился где-то в нескольких неделях пути на северо-запад, за Синим лесом.
Ле запер дверь и закрыл окна ставнями. Дом был каменным и горел плохо, особенно если пытаться поджечь снаружи, так что внутри они оба находились в относительной безопасности. Но слышно все было прекрасно. Крики, топот множества ног, иногда лязг меча, встречающего другой меч. Пахло дымом.
Фемто – разумеется, его имя Ле узнал гораздо позже – не сдвинулся с места. Где стоял, там и сел прямо на пол, медленно соскользнув по дверным доскам спиной, обнял колени руками и уткнулся в них лицом. И вот тут-то Ле каким-то шестым, необъяснимым чувством осознал, что Суэльде конец, и если ее не сравняют с землей, то прежней благословенной столицей она не станет уже никогда.
Он понял это потому, что уловил сходство – сходство между этим совсем еще юным лицом в обрамлении растрепанных черных локонов и другим, которое он иногда, по праздникам, видел на площади перед дворцом. Разница заключалась лишь в том, что то, другое лицо имело аккуратную эспаньолку, орлиный нос и несомненно искреннюю ослепительную улыбку.
Такой улыбке невозможно было не поверить.
Самая мысль о том, что народ может сам собой править, заключает в себе зерно самоотрицания. Все потому, что люди абсолютно не способны договариваться по доброй воле. Исход всей этой затеи с властью в руках у общества был предрешен – некоторое время каждый будет пытаться переорать других, а потом воцарится хаос.
Или, может быть, воцарится кучка тех, кто начал, родителей лжи. Они назовут себя голосом народа, представителями простых людей, великодушно взявших на себя труд делать всю бумажную работу, и массы примут это как должное. Они будут горды собой. Станут считать, что добились своего, скинули оковы, и даже не посмотрят в сторону правды.
А правда такова, что никто не сможет править так, как граф. Не обязательно этот, последний, просто любой граф, неотделимый от земли, неотделимый от города. И тут уже суть не в том, добрый он человек или какой-нибудь негодяй. Просто ему по определению не может быть наплевать, а все остальное второстепенно.
А эти… эти просто хотят власти, и им совершенно безразлично, счастлив ли народ, эту власть дающий, или нет. Они не пытаются ни улучшить ситуацию, ни усугубить. Возможно, им просто нравится орать на слуг.
К тому же нельзя с уверенностью утверждать, что они назавтра же не перегрызут друг другу глотки, обуянные желанием править единолично.
Да, плохо дело.
- Лучше тебе, наверное, снаружи не показываться, - вслух высказал Ле, обращаясь скорее к воздуху, чем к застывшему темнокожему юнцу, и поглядел на закрытое окно, словно пытаясь увидеть что-то сквозь ставни.
Он был абсолютно прав.
Потом, вечером, он без удивления узнал от Тома, что и граф, и его красавица-жена были зверски убиты в собственной спальне, дворец в момент разграбили, не оставив в его стенах ничего дорогого или красивого, и единственное, что удалось спасти – это Фемто. Фемто де Фей, сын Филиппа де Фея, законный наследник, хотя сейчас всем глубоко плевать на закон.
И тогда Фемто стал их надеждой. Только для них двоих, Ле и Тома, знавших, о чем говорит его кровь, готовых поверить в любую нелепицу, если она посулит им вернуть все, как было. Судьба помнит все, что забыли люди, рассудили они, и как знать – может, этот мальчик, в одночасье осиротевший, растерянный и убитый, когда-нибудь сможет успокоить оскверненную, встревоженную землю, коснуться власти без вожделения и трепета, как это делал его отец и многие до него, имеющие на это право? Всемилостивая Богиня поможет ему, потому что правда на их стороне.
О, как же он тогда уповал на Богиню! Да и на кого еще ему оставалось уповать, если с самого детства, сколько он себя помнил, он видел над собой ее белый сияющий Храм, ее дом в этом мире, самый высокий в Суэльде, самый торжественный и непоколебимый?
Оставалось только одно – уберечь Фемто, дать ему вырасти где-то, где безопасно, где никто не узнает его по темной коже и черным глазам.
Тогда Томас принял решение отправить их вдвоем прочь от города. Сам он хотел остаться и следить. Вдалеке от событий оставаться он не желал, да и вообще, сколько Ле его помнил, он был не из тех людей, кто бездействует.
Ле был всего на пару лет старше Фемто, к тому же, у него имелись некоторые сомнения по поводу того, как грамотно использовать меч – ему, признаться, и поднимать-то его было сложновато, но он понимал, что отказываться не вправе. Разве у них оставался иной выход? Раньше, когда отец был еще жив, Том находил время заниматься с Ле фехтованием. И, вполне возможно, какие-то из уроков он даже усвоил и запомнил. Так или иначе, теперь ему придется как-то справляться, схватывать на лету.
Сложнее всего было покинуть город, потому что Фемто узнавали. Он закрыл лицо капюшоном, но особо воинственные личности, в которых еще не охладел азарт битвы за свободу, будто чувствовали в нем дворянскую кровь – лить ее они уже, похоже, здорово наловчились. Приходилось отбиваться – и Ле с изумлением замечал, что получается у него неплохо. Не то чувство долга перед родиной придавало ему сил, не то противники удачно попадались не самые ловкие и сильные. В любом случае, до той самой стычки, в которой он получил не особенно уродующий его шрам, его ни разу даже не зацепили острием, не поцарапали.
А после нее – сразу после нее – Фемто впервые заговорил.
Когда Ле, тяжело дыша, с усилием выдернул меч из живота своего несостоявшегося убийцы, Фей дернул руку к губам и пробормотал:
- Богиня, я думал… я правда думал, что тебя убьют…
Он умолк, глядя куда-то в сторону и вниз, а Ле рассеянно вытер кровь с лица рукавом и сказал, сам не понимая, что им движет:
- Вот еще, ерунда какая!
Ему было странно, что он за него испугался.
А за городскими стенами их радостно приняла в объятия буйная, цветущая весна, знать не знающая о бедах, постигших старую столицу. Суэльда была замкнута сама на себя, и ни отголоска сумасшествия, творящегося внутри, не проникло наружу. Лишь редкие столбы дыма, поднимающиеся высоко в ясное небо, отмечали последние пожары, прогорающие дотла и потухающие сами собой.
Жизнь шла своим чередом. Многочисленные паломники, стекающиеся к городу на горе ради самого большого в стране Храма Богини, пожимали плечами, обнаружив, что главные ворота накрепко заперты изнутри, и, посетовав немного на нелегкую жизнь, отправлялись восвояси. Здешние дороги никогда не пустовали, без устали попираемые копытами лошадей, колесами телег, подошвами людской обуви. Ле с Фемто, не имея ни малейшего представления ни о том, что, кроме Суэльды, вообще существует в этом мире, ни о том, где оно находится, просто пошли вперед.
- Лучше бы ты сейчас сохранила его, - спокойно сказал Ле, вновь пребывая здесь и теперь.
Они осели в небольшом городке под названием Ольто. Нашли крохотный скрипучий дом, за наем которого в состоянии были заплатить, и наконец почувствовали, что опасаться им больше нечего. Теперь оставалось ждать. Ждать подходящего времени, ждать Тома, который прислал весточку, что когда-нибудь позже сам их найдет, просто ждать.
