— Это верно, — согласился пленник, начиная улавливать мою мысль.

— В таком случае, вы можете подписаться и не считать себя связанным этим, раз главные условия не выполнены. Почему бы вам не пойти на эту хитрость? Никто не назовет ваших действий бесчестными. Мне думается, что любой человек оправдает ваш поступок, а вы вернете себе свободу.

Может быть, мои доводы плохо согласовались с правилами поведения честного человека, но в тот момент они были продиктованы искренним волнением, а взоры дружбы и любви порой не замечают погрешностей против морали.

Оцеола молчал. Я понял, что он задумался над моими словами.

— Ну, вот что, Рэндольф, — наконец сказал он. — Вы, должно быть, жили в Филадельфии, знаменитом городе юристов. Ничего подобного никогда не приходило мне в голову. Вы правы — эта подпись, конечно, не свяжет меня. Но не думаю, чтобы агент остался доволен, если я подпишу договор. Он ненавидит меня — я знаю это и знаю причины его ненависти. Я тоже ненавижу его и тоже по многим причинам. Уже не в первый раз он оскорбляет меня! Удовлетворится ли он моей подписью?

— Полагаю, что да. Если можете, сделайте вид, что вы смирились. Подпишите, и вас немедленно освободят.

Я не сомневался в этом. Из всего того, что я слышал после ареста Оцеолы, я пришел к заключению, что Томпсон уже раскаивался в своем поступке. Все считали, что он действовал слишком опрометчиво и что эта опрометчивость могла привести к пагубным последствиям. Эти толки дошли до агента, и, услышав от узника о посещении адъютанта, я решил, что Скотт приходил по его поручению. Было ясно, что агенту самому хотелось как можно скорее развязаться со своим пленником и он был бы рад освободить его даже на самых приемлемых для Оцеолы условиях.

— Мой друг! Я последую вашему совету и подпишу договор. Можете сообщить агенту о моем намерении.

— Я скажу ему об этом, как только увижу его. А теперь уже поздно, прощайте!

— Ах, Рэндольф! Как тяжело расставаться с другом, единственным другом, оставшимся у меня среди белых! Как мне хотелось бы поговорить с вами о давно минувших днях! Но здесь не место и не время для этого.

Молодой вождь оставил свой сдержанный тон, и его голос зазвучал мягко, как в былые времена.

— Да, единственный друг среди белых, которого я ценю и уважаю, — задумчиво повторил он, — единственный, кроме…

Он вдруг замолк, словно опомнившись, что чуть не выдал тайны, которую не считал благоразумным открывать. С некоторым беспокойством я ожидал признания, но так и не услышал его. Оцеола снова заговорил, но уже совершенно иным тоном.

— Много зла причинили нам белые! — сказал он с гневом. — Столько несправедливостей, что даже трудно их перечислить… но, клянусь Великим Духом, я отомщу! До сих пор я не давал такой клятвы, но события последних дней превратили мою кровь в пламя. Еще до вашего прихода я поклялся убить двух своих злейших врагов. Вы не заставили меня изменить мое намерение — напротив, укрепили меня в нем, и я прибавил к числу моих недругов третьего врага. Теперь я еще раз клянусь Великим Духом, что не буду знать покоя, пока листья в лесу не обагрятся кровью этих трех белых негодяев и одного краснокожего предателя! Недолго тебе торжествовать, изменник Оматла! Скоро тебя настигнет месть патриота, скоро тебя поразит меч Оцеолы!

Я молчал, ожидая, пока уляжется его гнев. Через несколько секунд молодой вождь успокоился и снова заговорил дружеским тоном:

— Еще одно слово, прежде чем мы расстанемся. Кто знает, когда еще нам придется встретиться! Разные обстоятельства могут помешать нам. А если и встретимся, то, как враги, на поле битвы. Я не скрываю от вас, что вовсе не собираюсь помышлять о мире. Нет, никогда! У меня есть к вам просьба, Рэндольф. Дайте мне слово, что вы исполните ее, не требуя объяснений. Примите от меня этот дар и, если вы цените мою дружбу, не таясь всегда носите его на груди. Вот и все!

Говоря это, он снял с шеи цепочку с изображением восходящего солнца, о котором я уже упоминал. Он надел его на меня, и заветный символ заблистал на моей груди. Я принял его дар, не отказываясь, обещал выполнить его просьбу, а взамен подарил ему свои часы. Затем, сердечно пожав друг другу руки, мы расстались.

Как я и предполагал, добиться освобождения вождя семинолов не представляло особого труда. Хотя агент и ненавидел молодого вождя по причинам, мне неизвестным, но он не осмелился перенести свои личные отношения на официальные дела. Он уже и так поставил себя в затруднительное положение. И когда я сообщил ему о решении пленника, я убедился, что Томпсон очень рад так легко от него отделаться. Не теряя времени, он отправился на свидание с пленником.

Оцеола держал себя весьма тактично. Если вчера он дал волю своему гневу, то сегодня был уступчив и сдержан. Ночь, проведенная в заключении, как будто укротила этот гордый дух. Голодный и закованный в цепи, он теперь готов принять любое условие, которое возвратит ему свободу. Так представлял себе положение агент.

Принесли договор. Оцеола подписал его, не проронив ни слова. С него сняли цепи, дверь тюрьмы распахнулась, и ему позволено было беспрепятственно удалиться. Томпсон торжествовал, но это был лишь самообман. Если бы он, как и я, заметил ироническую усмешку на губах Оцеолы, вряд ли он так безоговорочно уверовал бы в свой триумф. Но Томпсону недолго пришлось пребывать в приятном заблуждении.

На глазах у всех молодой вождь гордой поступью направился к лесу. Но, дойдя до опушки, он обернулся к форту, вынул из-за пояса сверкающий клинок, взмахнул им над головой и вызывающе крикнул: «Ио-хо-эхи!» Этот военный клич трижды донесся до нашего слуха, а за тем Оцеола повернулся и одним прыжком скрылся в лесной чаще.

Было совершенно ясно, что это значит. Даже сам торжествующий агент сообразил, что этот клич означает призыв к войне не на жизнь, а на смерть. Немедленно в погоню по следам пленника были отправлены вооруженные солдаты. Но погоня оказалась бесплодной, и после целого часа напрасных поисков усталые солдаты вернулись назад в форт.

Мы с Галлахером все утро провели дома, ожидая приказа об аресте. Но, к нашему великому удивлению, такового не последовало.

Позднее выяснилось, что Ринггольд не вернулся в форт. После ранения он был отправлен к знакомому, жившему в нескольких милях от форта. Это отчасти сгладило скандальное происшествие. Второй противник, адъютант Скотт, вернувшись с рукой на перевязи, заявил, что его сбросила лошадь и он ударился о дерево. Вполне понятно, что раненый щеголь не рассказывал об истинных причинах своего ранения. А я мог только одобрить его молчание и, со своей стороны, не сказал никому ни слова о случившемся — никому, кроме своего друга. Вся эта история стала известна только гораздо позже. Впоследствии мы часто встречались с адъютантом Скоттом по делам службы, но, само собой разумеется, наши беседы носили чисто официальный характер и мы оба вели себя крайне сдержанно.

Вскоре, однако, обстоятельства разлучили нас. И я был рад больше не встречаться с человеком, которого глубоко презирал.

В течение нескольких недель, протекших после совета в форте Кинг, в стране, по-видимому, царило полное спокойствие. Переговоры закончились, и начало военных действий было уже не за горами. Белые беседовали между собой главным образом о том, как поступят индейцы. Будут ли они сражаться или пойдут на уступки? Большинство считали, что они покорятся.

Семинолам был дан некоторый срок, для того, чтобы подготовиться к переселению. Ко всем племенам были посланы гонцы, чтобы объявить день, когда индейцы должны пригнать весь скот и лошадей в форт. Был назначен аукцион под наблюдением агента. Вырученную сумму предполагали раздать владельцам скота, когда они прибудут на новое местожительство на Западе. Так же собирались поступить и с их плантациями и усадьбами.

Наступил день аукциона, но, к великому огорчению правительственного агента, стада не прибыли. Аукцион пришлось отложить.