Теперь наступила его очередь высказать свое мнение. Он стоял, скромно ожидая, пока назовут его имя. Всех вождей называли по имени, все имена были хорошо известны агенту и его переводчикам.

Царила напряженная тишина. И вот наступило мгновение, когда в рядах американских солдат и в толпе индейских воинов все затаили дыхание, как будто каждый был полон ощущения надвигающейся грозы.

Я тоже чувствовал, что готовится взрыв, и, как все остальные, неподвижно замер на месте, ожидая дальнейшего развития событий.

Наконец агент прервал молчание:

— Теперь ваша очередь, Пауэлл! Но прежде всего отвечайте мне: признаны ли вы вождем?

Тон, манеры, слова — все здесь было крайне оскорбительно. Выражение лица агента явно доказывало, что это все было заранее обдумано и намечено, как прямой разящий удар. В глазах его проскальзывали злоба и предвкушение предстоящего триумфа. Вопрос был совершенно излишний, не относящийся к делу, он безусловно был задан с провокационной целью. Томпсон прекрасно знал, что Пауэлл был вождем — правда, младшим, но все же военным вождем самого воинственного из племен семинолов — племени Красные Палки. Агент хотел вызвать вспышку гнева у пылкого, горячего юноши.

Но этой цели достигнуть ему не удалось: казалось, что оскорбление не задело вождя. Оцеола ничего не ответил; странная улыбка промелькнула на его лице, не гневная и не презрительная. Это была улыбка молчаливого, величественного пренебрежения, взгляд, который порядочный человек бросает на негодяя, когда тот оскорбляет его. Казалось, молодой вождь считает агента недостойным ответа, а оскорбление слишком грубым (так оно в действительности и было), чтобы возмущаться им. Такое же впечатление было и у меня и у большинства присутствующих.

Если бы агент был чутким человеком, взгляд Оцеолы мог бы заставить его замолчать, или, по крайней мере, изменить тактику. Но грубой душе чиновника было чуждо чувство деликатности и справедливости, и, не обращая внимания на отпор, данный ему Оцеолой, он продолжал еще более оскорбительным тоном:

— Я вас спрашиваю: вождь ли вы? Имеете ли вы право подписать?

Тут же сразу десяток голосов ответил за Оцеолу. Вожди в кругу и воины, стоящие за ними, закричали:

— Вождь ли Восходящее Солнце? Конечно, он вождь! Он имеет полное право подписать!

— Почему его право подвергается сомнению? — спросил Прыгун. — Когда наступит время, — добавил он с усмешкой, — Оцеола сумеет доказать свои права. А сейчас он, может быть, и не собирается этого делать.

— Нет, собираюсь! — воскликнул Оцеола, обращаясь к оратору и подчеркивая каждое слово. — Я имею право подписать, и я подпишу!

Трудно передать впечатление, произведенное на всех этим неожиданным ответом. И белые и индейцы были одинаково изумлены; все они задвигались, зашумели; недоуменные возгласы слились в один сплошной гул.

Каждый выражал удивление по-своему — в зависимости от своих политических убеждений. В голосе одних слышались радость и ликование, в тоне других звучали горечь и гнев. Неужели это сказал Оцеола? Не ослышались ли они? Неужели Восходящее Солнце так быстро скроется за облаками? После всего того, что он совершил, после всего того, что он обещал, — неужели он окажется изменником?!

Такие вопросы занимали умы всех вождей и воинов — противников переселения. В то же время партия изменников едва могла скрыть свой восторг. Все знали, что подпись Оцеолы решает дело, что отныне они обречены на переселение. Братьям Оматла теперь нечего опасаться. Пусть теперь продолжают сопротивляться враждебные белым воины, все те, кто поклялся не уходить. У них больше нет вождя, который мог бы сплотить патриотов, как Оцеола. После его отступничества дух сопротивления неизбежно ослабеет, и дело патриотов можно считать безнадежно проигранным.

Прыгун, Облако, Коа-хаджо, Абрам, Арпиуки и Карлик-Пошалла — все были ошеломлены. Оцеола, которого они облекли полным доверием, смелый инициатор и вдохновитель сопротивления, непримиримый враг всех тех, кто до сих пор ратовал за переселение, истинный патриот, в которого все так верили, на которого все возлагали надежды, — теперь собирался уйти от них, покинуть их в последнюю, решающую минуту, когда его предательство окажется роковым для их общего дела!

— Он продался за деньги! — послышались голоса. — Его патриотизм — притворство!.. Его борьба, его сопротивление — обман!.. Он подкуплен агентом, он все время действует по его указке!.. Негодяй!.. Эта измена еще чернее измены Оматлы!

Так бормотали вожди, бросая на Оцеолу яростные взгляды. Я и сам не знал, что подумать об отступничестве Оцеолы. Он объявил свое решение подписать договор — что могло быть яснее?

Молодой вождь, по-видимому, был готов подтвердить делом свое слово и только ждал знака агента, для которого заявление Оцеолы было, очевидно, столь же неожиданным, как и для всех остальных. Любому, кто взглянул бы в этот момент на лицо агента, сразу стало бы ясно, что он совершенно непричастен к тому, что произошло. Он явно был так же ошеломлен заявлением Оцеолы, как и все остальные, а может быть, даже еще больше. Он так растерялся, что не сразу смог прийти в себя и обрести дар речи. Наконец он промямлил:

— Отлично, Оцеола! Подойдите сюда и подпишите.

Теперь Томпсон изменил свой тон — он говорил елейно и вкрадчиво. Он рисовал себе радужную картину: Оцеола подпишет и, таким образом, даст согласие на переселение. Дело, которое поручено ему, Томпсону, правительством, будет выполнено с блеском, и это значительно укрепит его положение в дипломатических кругах. «Старый Хикори» будет доволен! А что дальше? Дальше последует не скромное назначение во Флориду, к жалкому племени индейцев, а дипломатическая миссия в каком-нибудь крупном, цивилизованном государстве. Может статься, он будет назначен послом — например, в Испанию…

Ах, генерал Уайли Томпсон, твои воздушные замки мгновенно развеялись, как дым! Они рухнули так же внезапно, как возникли, — рухнули, как шаткие карточные домики.

Оцеола подошел к столу и нагнулся над документом, как бы для того, чтобы лучше разобрать слова. Он пробежал глазами подписи, словно отыскивая чье-то имя.

Наконец он нашел его и прочел вслух: «Чарльз Оматла!» Затем он выпрямился и, пристально взглянув на агента, иронически спросил, все ли еще агент желает, чтобы он, Оцеола, подписал договор.

— Вы дали обещание, Оцеола!

— Тогда я сдержу свое обещание!

При этих словах он вытащил свой большой испанский нож и, высоко подняв его над головой, воткнул в пергамент с такой силой, что лезвие глубоко вонзилось в дерево стола.

— Вот моя подпись! — воскликнул он, извлекая нож. — Ты видишь, Оматла, я пронзил твое имя. Берегись, изменник! Откажись от своих слов, или это лезвие так же пронзит и твое сердце!

— А, так вот что он задумал! — завопил агент, поднимаясь с места и весь дрожа от ярости. — Хорошо! Я был готов к этой наглости, к этому надругательству над законом. Генерал Клинч, я обращаюсь к вам и вашим солдатам! Немедленно схватите его и арестуйте!

Эта отрывистая речь долетела до меня среди невообразимого шума, который поднялся кругом. Клинч быстро сказал несколько слов стоящему рядом офицеру. Я видел, как полдюжины солдат вышли из рядов, кинулись на Оцеолу и окружили его.

Оцеола сдался не сразу. Несколько солдат в синих мундирах были опрокинуты на землю, и ружья выбиты у них из рук. Но десяток дюжих парней вцепились в Оцеолу мертвой хваткой. Только тогда молодой вождь прекратил отчаянное сопротивление. И, уступив силе, он стоял суровый и неподвижный, как статуя, отлитая из бронзы.

Это была развязка неожиданная и для белых и для индейцев, совершенно неоправданный акт насилия. Это был не суд, где судья имел право арестовать виновного за неуважение к власти. Это был совет, и даже оскорбительное поведение отдельного лица не могло караться без согласия обеих сторон. Генерал Томпсон превысил свои полномочия, он деспотически и незаконно воспользовался своей властью.