Несу бутылку в материну «спальню», становлюсь на колени и, опираясь на пол той рукой, в которой бутылка, шарю другой под кроватью. Так… куча старых журналов… тапки… вообще непонятно что… Вот оно!
Куда ж оно денется!
Двустволка моего никчемного покойного папаши.
Встаю с бутылкой в одной руке и ружьем в другой, плетусь назад и плюхаюсь обратно на диван, поближе к орущим колонкам.
Первым делом проверяю ружье. Оба патрона на месте, как и были все время, что я себя помню. Надеюсь, они не слишком старые, чтобы выстрелить. Зачем мать хранит оружие, я без понятия, тем более заряженное. Боится, что живет одна с ребенком? А может, для того же, для чего я сегодня. Хрен ее знает. Главное, что ружье на месте. Защелкиваю его и кладу рядом на диван.
Теперь очередь бренди.
Я никогда не пил больше банки пива. Ну, может, двух. Разве что еще шампанское один раз на свадьбе. Однако бренди идет неплохо. Такое сладкое, что даже не противно. Между глотками я впитываю в себя музыку — так, что сам уже бренчу, как кружка с монетами у нищего. Странное дело, это как-то даже успокаивает. Время от времени протягиваю руку и глажу ружье. Стволы холодные, как перила у цеппелиновской лестницы в небо, а приклад гладкий вроде бейсбольной рукавицы. Интересно, убил отец хоть раз кого-нибудь из него или нет? Я-то уж точно убью. Вот только бренди допью…
Кассета проигралась уже дважды и пошла в третий раз, в бутылке есть еще на глоток. Голова у меня кружится, как центрифуга в стиральной машине, а все знакомое барахло вокруг раздвоилось и светится, будто у него нимб. Банка из-под джема с засохшими цветами, которые мать собрала прошлым летом, коробка с кукурузными хлопьями, телевизор с обломанной половинкой антенны, то есть теперь с двумя… Но взять ружье и засунуть в рот сил у меня достанет, я уверен, а уж на спуск нажать — наверняка. Задумано неплохо, да и что тут трудного? Это вам не какая-нибудь трепанация черепа, правильно?
Хотя… на самом деле так и есть. Смех, да и только.
Я пытаюсь сфокусировать взгляд на бутылке, почти уже пустой, торжественно салютую ею, будто говорю тост, и подношу к губам, чтобы выпить последний глоток… И вдруг меня начинает трясти, да так, что я чуть ее не роняю.
Нет, это не нервы, не подумайте. То есть не только нервы. Просто в трейлере холодно, я только сейчас понимаю, как холодно. Дубняк. Я едва чувствую свои пальцы. Вот зараза, наверное, кончился пропан. Мать говорила, что на этой неделе надо заказывать новый баллон. Черт! Мороз почти как на улице. Так и до смерти недолго замерзнуть. Представляете, они меня находят, а я твердый, как доска, и с заряженным ружьем в руке. И заголовки в газетах: «Школьник-дебил просрал самоубийство, замерзнув до смерти. Знавшие его не удивлены. Он всегда был неудачником, говорят одноклассники».
Надо срочно согреться, а то засну — и все, конец.
Оглядываю комнату в поисках одеяла или куртки и вдруг замечаю свитер.
Мать купила его неделю назад на базаре Армии Спасения. Всего за доллар семьдесят пять. В жизни не видывал такого страшного свитера. Как будто даже не вязаный, а вроде шкуры, которую содрали с какого-нибудь зверя. Он типа кофты — кардиган, кажется, это называется, — но без пуговиц. Наверное, чья-нибудь бабка связала, у которой болезнь Альцгеймера и застегнуть она все равно ничего не может. Рукава такие толстые на концах, с рубчатыми манжетами, чтобы казались свободными и в то же время держались. Свитер широкий, мешковатый, пух на нем дыбом стоит, как у кошки, которой в задницу сунули провод на миллион вольт. Но самое скверное в этом поганом, распоганейшем свитере — это его цвет. Что-то среднее между оливковым оттенка рвоты и дерьмово-бежевым. Больше всего похоже на гнилой банан. Слов нет, такая гадость.
Мать его притащила тогда, показывает: вот, мол, гляди. Я посмотрел, подумал и говорю: «Теперь тебе уж точно будут давать чаевые — подумают, что ты типа слабоумная». Ну, она разоралась, конечно, да и бросила его в меня. Я увернулся, и он повис на стуле, так и висит до сих пор, никто туда даже не смотрит, как будто его и нет…
Голова кружится, сил нет. Не дойду, пожалуй. Перегибаюсь через диван, тянусь изо всех сил… Что-то я совсем пьяный. Мне мерещится, будто свитер сам ползет ко мне, как живой. Вдруг — раз, и он уже у меня в руках!
Засовываю руку в рукав и внезапно останавливаюсь.
Выходит, меня в нем и найдут? Черт…
Однако трясет меня все сильнее, и я понимаю, что или этот свитер, или ничего, потому как искать что-то другое меня уже не хватит, а если не согреться, то все, конец. Вырублюсь, а когда проснусь, буду уже совсем трезвый и ничего не сделаю, и моя гнилая жизнь будет тянуться дальше и дальше, целую вечность, пока мне не стукнет тридцать и пора будет на пенсию.
Ну вот я и в свитере, снаружи видна только белая полоска футболки. И теплый же, зараза! Греет, будто на меня здоровый такой лохматый пес залез и обнял.
Все, теперь пора за дело!
Заглатываю остатки бренди, беру двустволку и поворачиваю к себе дулом. Держать так тяжело, вот-вот уроню, но я знаю, что осталось недолго. Придвигаю дуло ко рту…
Потом вдруг что-то напротив привлекает мое внимание, и я останавливаюсь.
Там у стены стоит прислоненное зеркало, высокое и без рамы. Мать в него смотрится, когда собирается на работу.
В зеркале — парень с длинными каштановыми волосами, разделенными посередине и заправленными за уши. Он в свитере, из-под которого видна футболка, и с чем-то вроде микрофона, направленным в лицо.
У меня мурашки бегут по спине.
Это же Курт Кобейн! Таким его показывали по Эм-ти-ви в декабре девяносто третьего, когда у нас еще был кабель. Не хватает только гитары, а лишнего — только мои прыщи.
Ну что ж… Вот чего я, стало быть, подсознательно всегда хотел. Надо же, а ведь мне его музыка даже и не нравилась — слишком много нытья. Черт, даже в своей смерти я не смог быть оригинальным! Ладно, хотя бы кассета стоит не его. В конце концов, для этого и не придумаешь так уж много способов.
Я придвигаю стволы ближе, почти касаясь зубами холодного металла…
В ответ на мое движение левая сторона свитера вдруг соединяется с правой — в одной точке, посередине — и потом весь перед застегивается с таким звуком, словно он на молнии, хотя молнии никакой нет. Одновременно я чувствую легкое покалывание в затылке, там, где его касается воротник.
Все, пора нажимать, пока совсем не сбрендил.
Говорю мысленно «пока» и жму на спуск…
Ничего. Мои пальцы не сгибаются, они твердые, как рыбные палочки только что из морозилки.
В тот же самый момент у меня в мозгу вспыхивают слова:
Нейронное несоответствие объекта. Падение потенциала поля.
Самое странное, что слова эти думаю не я, а кто-то другой.
Анализ памяти объекта, поиск исторических указателей. Недостаточность объектов ссылки. Синтез на основе имеющихся данных. Переустановка внутреннего хронолокатора. Три с половиной года позже заданной цели. Результат: вероятность провала миссии сто процентов. Запас энергии тридцать процентов. Режим устранения неисправности.
Пока весь этот бред прокручивается у меня в голове, я отчаянно пытаюсь что-нибудь сделать, хоть что-нибудь! Опустить ружье, нажать на спуск, вскочить, позвать на помощь — что угодно! Ничего не получается. Сижу окаменев, точно зомби, в плену у собственного тела.
Что за странное ощущение в затылке? Может, этот дьявольский свитер вставил мне туда какой-нибудь «жучок»? Может, у них теперь такой способ вербовки?
Мысли бегают в голове как тараканы, запертые в банке, а тело вдруг начинает двигаться само по себе!
Руки кладут ружье на диван. Я встаю. Иду к двери трейлера…
— Эй, — говорю я робко и потом, убедившись, что говорить все-таки могу, ору изо всех сил: — Что за чертовщина тут происходит?
— Нам необходимо переместиться, —говорит голос в моей голове. Голос свитера, кого же еще.
— Переместиться? Зачем? Куда ты меня тащишь?
