В автобус будто молния ударила – оглушительный грохот, вспышка… Взрывная волна тряхнула падающий на дорогу за расселиной «Каботажник», и я повалился на пол, отпустив девушку. По салону засвистели осколки, пробившие заднюю стенку. Лада вскрикнула. Ее развернуло спиной к двери со сдвинутой створкой.

Я пытался встать, хватаясь за стенку кабины. В ушах звенело, подернутый мутной пеленой мир качался. Прямо передо мной возникло лицо Лады, потом отодвинулось…

– На плече… – голос едва донесся сквозь звон в ушах. – У тебя… Но как же так?!

– Что? – выдохнул я, поднявшись.

– Шрама нет!

Я понял, что Лада стоит в дверях, на самом краю, держась одной рукой за сдвинутую створку, а другой сжимая гнутый конец железки, торчащий из ее левого плеча. Кровь тонкой струйкой сбегала по нему и капала на пол.

– Ты не Марк!

Отпустив дверцу, она показала на меня. Глаза девушки наполняли изумление и боль.

– Ты не Марк! – выкрикнула она. – Шрама нет! «Каботажник» ударился передними колесами, взвизгнули покрышки, автобус закачался и вильнул. Чак победно завопил.

– Лада! – Я прыгнул к двери, но было поздно. Девушку бросило назад, и она спиной вылетела в проем.

Присев под стеной «Каботажника», я сжал голову руками и зажмурился. Перед глазами стояло лицо Лады. Она была по-настоящему изумлена и испугана в тот момент.

И она погибла – из-за меня.

Или все же не погибла?

– Чак, ты слышал, что она сказала?

Карлик быстро вел автобус через пустынную местность, лежащую за Инкерманским ущельем, в сторону поросших зарослями холмов. На вершине одного стоял покосившийся дом без крыши, других построек вокруг видно не было.

– Ты слышал, Чак?

– Да уж слыхал, – ответил он наконец. – Только ни мутанта не разберу, что это может значить. Ошиблась, наверно, девка.

Ошиблась? Нет, я помнил ее взгляд, помнил, как она крикнула: «Ты не Марк! Шрама нет!»

– Нет, слишком она была удивлена. Если у хозяина Херсон-Града здесь шрам, – я провел ладонью по груди, – то куда он делся? Шрамы не исчезают – ни с тела, ни с души.

Карлик не ответил. Солнце подобралось к зениту, было жарко. Автобус раскачивался на земляных горбах, гудел мотор, что-то мелко дребезжало под полом. А я сидел под стеной, закрыв глаза, и пытался собрать воедино разбегающиеся мысли. Что теперь? Я – управитель Херсон-Града или нет? Если все же управитель – мне надо ехать в свой город. Но если это неправда? Что вообще делать тогда? И почему Мира уверяла меня, что все именно так? Значит, хотела получить какую-то выгоду из обмана. Хорошо, она могла подговорить Власа, и он врал вместе с ней, но ведь Авдей был искренен в своей ненависти ко мне. Меня узнали Якуб, воевода, да и сама Лада…

Что все это значит, в конце концов?!

А может, наплевать на все? Сказать Чаку, чтобы вез меня куда угодно, лишь бы подальше от Херсон-Града и ущелья гетманов, спрятаться где-то в глуши, заняться охотой или чем-то другим, забыть и про Ладу Приор, и про Херсон-Град?

Нет. Я буду постоянно думать о случившемся. Надо разобраться во всем сейчас.

– Чак, ты слышал что-то про мою семью?

– Ну, про батю, Сида-старшего, все слышали…

– А про мать?

– Про мать мало что говорили. Из кочевых она. Перед самой смертью Августа вернулась к своим. Причем вроде как не просто вернулась – сбежала из Херсон-Града. А зачем, почему от сынка родного бежать? Не знаю.

– Когда я очнулся в лодке, за мной гнались кочевые. Может, это как-то связано с моей матерью?

– Да я откель знаю?

– А как ты попал к гетманам?

– Ну, свернул туда, когда баба эта татуированная со своими ушла. Я в Инкермане баллоны наполняю иногда, гейзеры же там. В общем, прикатил как обычно, и тут вдруг – не выпускают меня! Решили, наверно, термоплан мой в войне против херсонцев использовать. Я навроде как свободно там по площадке ходить мог, да указ охранникам был даден, чтоб не выпускали меня из ущелья и газом не давали заправляться. Еще механикам сказали мне не помогать.

– Мы едем в Херсон-Град?

Автобус достиг расселины между холмами, и стало темнее.

– А куда ж еще?

– Раньше ты там бывал?

– Ха! Я везде бывал. Чака везде знают, управила. Хотя, получается, ты теперь не управила у нас, да? Ладно, не важно. И на Корабле Чака знают, там я тоже швартуюсь, и в Арзамасе знают, и в Московии, и даже в Твердыне Киевской!

Мы проехали холмы, и впереди раскинулась пустошь, покрытая невысокими скалами, которые напоминали угловатые, плохо отесанные надгробные памятники.

– Кладбище, – сказал карлик. – Так это место называют.

Я выпрямился и прошелся вдоль стены, придерживаясь за нее. Чак, прищурившись, выглянул из кабины.

– Ну и рожа у тебя потерянная. Не знаешь, чё дальше делать? Короче, щас в Херсон-Град надо пилить, все одно больше никуда не доедем. Горючки мало, «Каботажник» мой побитый весь. Нас любая банда кетчеров одолеет или еще кто наскочить может. Так что я в Херсон-Град по-любому, у меня там механик знакомый, я к нему так и так собирался, потому что должен он мне кой-чего. А ты решай. Хотя ежели таки не управила ты – так что тебе там делать?

– Если брат Лады все еще жив, я хочу спасти его.

– Какой еще брат Лады? – объехав упавшую решетчатую вышку, лежащую верхушкой на скале, карлик снова оглянулся на меня.

– Сын воеводы Лонгина. Он в плену в Херсон-Граде. Если еще жив…

– И ты его вызволить хочешь из самого Большого дома?

– Вызволить и во всем разобраться.

Чак почесал макушку, автобус качнулся, и он схватился за руль.

– Слушай, Мира твоя – змея подколодная. Про нее такое рассказывают… Почище, чем про самого управилу херсонского. Она когда-то приказала ферму вместе с хозяевами, батраками, вместе с детишками сжечь, для чего-то ей земля та понадобилась. А что они там с людями в подвалах Большого дома вытворяют! И ты к ним в лапы прямиком лезешь? Теперь, когда вроде как сомневаться стал, что ты управитель херсонский и брат ее? Не, ну ты псих совсем! На всю голову псих!

Он что-то еще говорил, но слова едва доносились до меня. В голове гудело, и далекий голос монотонно выкрикивал: «Псих… Псих… Псих…» Подогнулись колени. Присев под стеной, я зажмурился и сжал голову руками. Накатила темная волна, накрыла меня с головой, закружила, понесла куда-то. Я уже не сидел в «Каботажнике», а лежал на койке, пристегнутый ремнями, весь в крови, ссадинах и синяках. В наэлектризованных волосах проскакивали искры, рядом стоял старик в заношенной мешковатой хламиде, он держал два электрода: один загнут крюком и заострен, второй на конце расплющен. Провода от электродов тянулись к необычной машине под стеной.

Распахнулась дверь, в проеме возникло жуткое существо: красно-коричневое лицо в слизистых буграх, трещинах и язвах, на голове пучки длинных светлых волос и проплешины цвета сырого мяса. Страшное создание было одето в просторную пижаму, длинные тонкие кисти, торчавшие из рукавов, трепыхались, как крылышки у цыпленка, посверкивая золотыми кольцами на пальцах. Кривясь и кусая губы, оно завывало:

– Альи… Альи… Ы-ы… Алы-ы…

Оно шло ко мне, протягивая руки, и самым страшным было то, что я не мог сбежать от него – или, наоборот, наброситься и сбить с ног, – не мог даже отпрянуть; я лежал, пристегнутый ремнями, и дергался, пытаясь вырваться.

– Альи… Альи… – стонало существо, подступая.

Нет, это был не просто вой, оно пыталось исторгнуть из слизистой пасти одно слово. Слово это было очень хорошо знакомо мне, что-то очень важное заключалось в нем; казалось, стоит лишь немного напрячься, вспомнить, что именно, – и все сразу станет ясно, все тайны откроются.

Гул усилился, заглушив вой, комната померкла, но я еще различил, как человек, положив электроды, повернулся, и расслышал его слова:

– Опять из комнаты вышел, псих?