— Опять за коньяком, Сережа? — сказала она, — Сегодня последний день. Завтра лучше не приходи, не дам.

— Я же с поля.

— Все знаю. И чем это кончается знаю.

— Со мной ничего не будет. Потому что не может быть. Меня жизнь не колышет. Правда!

Вера Андреевна посмотрела на него, поставила на прилавок две бутылки шампанского.

— Компота бы какого хорошего. Там девушка с голоду умирает.

— За компотом приходи хоть десять раз в день, — рассмеялась Вера Андреевна, сходила в кладовку и принесла болгарские банки с земляникой и малиной.

…Он мелко накрошил оленину и шлепнул ее на сковородку. Жарить надо без масла, ни в коем случае не закрывать крышкой и снимать сразу, как оленина побелеет. Сергушова наблюдала за ним, сидя на одеяле «Сахара».

— Ловко как все у вас получается, — сказала она. — А я ничего не умею.

Сергей заметил, что, пока он бегал в магазин, она сняла помаду, краску с глаз и распустила «конский хвост». Ему было легко, свободно, как почти никогда не бывало с женщинами.

— Красочку–то с лица зачем сняли, товарищ Сергушова? — спросил он. — Или…

— А я знаю, когда мне надо быть в красочке, когда без.

— Вот, — склонившись к сковородке, сказал Сергей. — Это называется пастеризованная оленина. У нас профессия кухонная. В управлении женатиков тридцать человек. В двадцати восьми семьях готовит муж.

— Расскажите лучше про героическое. Случалось ли вам стоять возле кочки или речки и вдохновенно мечтать: здесь будет город!

— Император я, что ли? — рассмеялся Баклаков. — Наш брат в лучшем случае может мечтать: здесь поставят разведку. Три буровых станка, десять палаток. Полсотни ребят.

Баклакову нравилось смотреть, как она с жадностью ест оленину. «Изголодалась, — думал он. — Поселок–то у нас действительно…» Без пугающей краски журналистка выглядела вовсе простой девчонкой. Нос курносый, кожа на лице серая, пористая. На воздухе мало бывает. «Во–он в чем тут дело, — думал Баклаков. — Боится птичка серенькой показаться. Оттого и красочка».

— Уставились–то вы на меня что? — спросила она. — Ну есть хочу. Неудобно разглядывать, когда человек ест.

— Первый раз себя в роли кормильца вижу, — сказал Баклаков. — Приятно так. Когда по–простому, я с людьми себя хорошо чувствую.

…Утром Баклакова разбудил стук в дверь. Поскрипывая протезами, постукивая палочкой, вошел Богода. Простецкое лицо Богоды, рожа кореша истинного тундровика, было неприступно официальным.

— Ты–ы! — развеселился Баклаков. — Ты что такой напружиненный? Орден принес? Или постановление в двадцать четыре часа? Ты–ы!

Богода молча сел на койку.

— Ну–у! — резвился Баклаков. — Не надо меня в двадцать четыре часа, У меня анкета хорошая. Ты знаешь какой я полезный…

— Могда с тгяпок! — перебил его Богода. — Не буду тянуть кота за хвост. Дегжи!

Он протянул телеграмму. «Отец больнице очень плохо наверное скоро умрет Яковлев».

Баклаков долго соображал, кто такой Яковлев и почему он умрет. Потом понял, что Яковлев — это дядя Коля, дежурный по разъезду, как и отец, что умирает не Яковлев, а отец.

— Полетишь? — спросил Богода.

— Да–да. Ты–ы! Что ты!

— Тогда я пошел. Попгобую все быстго оформить. Газгешение на вылет, отпуск и все остальное. Учти, лететь будешь дней пять. Такое вгемя.

— Да–да, учту, — сказал Баклаков. Что–то треснуло, возникла какая–то щель. Он думал об отце, как он сейчас лежит в маленькой сельской больнице, и никого нет, друзей у отца не было, и вообще сейчас никого не было, кроме него, Сергея Баклакова, сына Александра Баклакова.

Богода как–то незаметно ушел. И тотчас постучала Сергушова.

— Здравствуй. По–моему, я до сих пор пьяная. Похмелиться не желаете, сударь?

— Нет! Спасибо. Здравствуй, — сказал Баклаков. — Ты–ы!

— Что случилось?

— Ничего!

Она была очень бледна, видно, с нездорового сна, со вчерашних сигарет. Но губы и веки уже накрашены, на голове платочек, и из–за этого платочка, что ли, или из–за впалых щек глаза казались совсем страшными. Она увидела телеграмму и прочла ее. Закурила, женским жестом поправила волосы под платком и сказала:

— Я сейчас пойду в здешнюю редакцию, сяду на телефон. Узнаю все про самолеты на сегодня и завтра. Добуду тебе машину на аэродром. Что еще надо?

— Узнай, пожалуйста, про самолеты. А машину где ты достанешь? Если вдруг самолет? Навигация. И вообще. Ты–ы!

— Я хоть и не в Риме, но все–таки журналист.

В управлении Баклаков встретил Монголова.

— Зайди, — сказал Монголов и пошел впереди в кабинет их партии. В кабинете с весны разгром: листки кальки, миллиметровки, выброшенные образцы, драная одежда.

— Я тут прибрать не успел, — горько сказал Баклаков.

— Не страшно.

Баклаков хотел сказать об отце. Но Монголов перебил его.

— Знаю. Отцы рано или поздно умирают, Сергей. Как и сыновья. Но работу это не отменяет. Я прошу тебя заехать к Катинскому.

— Зачем?

— Главу «Полезные ископаемые» придется в отчете писать тебе. Я не смогу написать ее объективно. Тебе полезно будет знать точку зрения Катинского. В управлении начались… смутные времена.

— Вы дадите письмо?

— Это все ни к чему. Скажи на словах: или пусть напишет официальный отказ от своей точки зрения на золото Территории. Или наоборот, черт возьми. Короче: пусть прекратит отсиживаться в кустах. Нам необходимо знать твердое мнение горного инженера Катинского о золоте Территории.

Сергушова раздобыла ему бесплатное место во внерейсовом ИЛ–14. Редакционный газик привез их прямо к самолету. Моторы были уже расчехлены, вместо трапа железная лесенка.

— Спасибо. Ты хороший товарищ, — сказал Баклаков. Подкатил автобус, и из него стали выходить молчаливые люди с портфелями.

— Ходит слух, что «Северстрой» скоро отменят, — тихо ответила она.

Лишь в самолете Баклаков задумался над тем, что будет, если «Северстрой» действительно отменят. «Северное строительство» казалось таким же вечным, как Территория. Был первозданный хаос, из глыбей морских поднялись первые камни Территории, и на них уж существовал «Северстрой».

Баклакову пришла мысль, что он опоздал. Времена героических маршрутов прошли. Он напрасно шесть лет готовился к каким–то полярным подвигам. Его нынешняя переправа через Ватап была упражнением туриста, который сам выбирает трудности и сам их преодолевает. Коэффициент полезного действия мал. Два дня он переправлялся, десять дней валялся в яранге Кьяе и десять был в рабочем маршруте. Больше половины времени ушло на бессмысленную героику. Как ни крути, но это по меньшей мере нерациональное использование времени инженера–геолога. И еще глупее то, что их профессия прославлена именно за эту нерациональность; костры, переходы, палатки, бороды, песенки разные. А суть–то профессии вовсе в другом. Не в последней спичке или патроне, а в том, чтобы взглядом проникнуть в глубины земли.

До Москвы он летел четверо суток.

…Баклаков сошел на станции перед разъездом. Скорые поезда на разъезде не останавливались. Со станции можно было или пройти по шпалам восемнадцать километров, или доехать на товарном. Он вышел на пути и посмотрел на ряд товарных составов. Без дежурки не обойтись. В дежурке на станции Баклакова знали по тем временам, когда он приезжал из Москвы в форме геологоразведочного института. В отличной форме с бронзовыми погончиками и буквами МГРИ на них.

Дежурный сидел у селектора спиной к нему. Справа разноцветными лампочками горела схема автоблокировки.

— Диспет–чер! Дай бабу на веч–чер! — говорил дежурный старую, как паровоз Ползунова, шутку. — Принимаю семьсот тридцать первый на девятый путь. Одна тыща полсотни десятому отправление готово…

— С какого пути пойдет? — спросил Баклаков.

— А тебе–то, милок, каково дело? — повернулся к нему дежурный.

— На разъезд надо. Я сын Баклакова.

— Оквадрател ты чой–то, парень. И не узнать. Беги на третий. Даю отправление.

Сергей быстро пошел.