Я подумал, что самые первые дома строились прямо на берегу протоки. Потому что по ней было удобно транспортировать бревна. И точно: на самом обрывчи–ке я увидел дом, который явно выглядел старше других.

На крыше его лежал каюк – долбленая лодка. Именно такая мне и была нужна. Я уже без колебаний постучал в окопное стекло. Для этого пришлось нагнуться.

7

Он оказался погрузневшей копией моего друга. Те же белоснежно–седые волосы, крупная фигура, твердое лицо, покрытое неистребимым загаром. Следуя за широкой спиной через сени в дом, я успел подумать еще: какими же красивыми, колоритными и стоящими ребятами они были оба тридцать лет назад, когда бродили по неизученным хребтам в районе Реки. Все–таки люди высокой породы есть.

Бегло взглянув на комнату, я сразу понял, почему он не уехал отсюда, когда вышел на пенсию, и почему никогда не уедет. В домике с низким потолком, огромной русской печью посредине, самодельной мебелью было очень тепло, пахло свежевыпеченным хлебом. И был неповторимый уют, выработанный древней культурой русской деревни, странно совмещался здесь с благоденствием охотничьей избушки, до которой ты добирался очень долго в большой мороз или плохую погоду.

Из таких жилищ человек уезжает с трудом, чаще всего совсем не уезжает.

Мне хотелось поговорить про героические времена первопоселенцев. Но было ясно, что захватывающих дух историй я не услышу. В лучшем случае я услышу неспешный рассказ, и при этом будет подразумеваться, что и рассказчик и слушатель одинаково знают предмет.

Выяснилось, что каюк в этих местах, бывший когда–то главным речным средством, вытеснен дюралевыми «казанками», на которые ставят мощный мотор «Вихрь»,

Специфика снабжения отдаленных мест изобилует чудесами. Например: ближайшим местом, где можно купить дюралевую лодку, был город почти в пяти летных часах отсюда. Доставить лодку можно только по воздуху, а стоимость этого: лодки, мотора «Вихрь» и провоза габаритного груза по воздуху – уже отдает рубрикой «Причуды миллионеров». Но тем не менее лодок этих на реке имелся не один десяток, и из них только пять поступили через местную торговую сеть.

Бензин сюда также завозят по воздуху, а мотор «Вихрь» требует его много. Элементарный выезд на рыбалку в здешних краях требует минимум литров сто

Но меня интересовал каюк. Каюк – это когда лодка долбится из единого ствола тополя. Ширина ее делается такой, чтоб как раз поместилась нижняя часть тела. Но бывают каюки грузовые, говорят, бывали да–же семейные. На нем удобно плыть вниз по реке, можно подниматься вверх бечевой. По–видимому, следующей и последней ступенькой легкости и верткости на воде является лишь каюк эскимосов, хотя плавать на нем мне не приходилось.

«Ветка» получается, когда каюк делают из досок. Чаще всего трех. Все–таки «ветка» более устойчива, так как имеет узкое, но плоское днище.

– Можно ли сплавиться вниз по Реке на каюке? – спросил я к концу первого чайника.

Мы сидели при свечке, потому что не было электричества. Блики света играли в синих табачных струях. От печи неистребимым потоком шло тепло, и я чувствовал, что нахожусь где–то вне времени, может, в средневековом семнадцатом, может, в просвещенном восемнадцатом веке.

– Почему же нельзя? Можно!

– Вы спускались?

– Неоднократно–о!

Новый чайник мы заваривать не стали. Просто вдумчиво покурили. За перекур я узнал, что каюк есть у двух рыбаков, учителя в школе – и это, пожалуй, все. У остальных они сгнили, унесены рекой, раздавлены трактором. Словом, остались у тех, кто сам не признает другого транспорта на воде, и потому он им нужен самим.

– Загвоздка одна есть, – тихо сказал хозяин.

– Какая?

– Когда плывешь, надо плыть. Верно?

– Примерно так.

– Питание добывать тоже надо.

– Надо! – согласился я.

– С каюка не стрельнешь. И рыбачить не очень удобно.

Вместо ответа я передернулся, вспомнив, как однажды в низовьях Колымы глубокой осенью чуть не утонул именно из–за того, что «стрельнул» с каюка. Очень дорогое ружье и служебный карабин я предусмотрительно привязал к каюку веревочками, чтобы не утопить ненароком. Эти веревочки и спутали мне намертво ноги, когда я перевернулся. Так я и плыл к берегу: ноги наверху, потому что их держал на плаву каюк, голова внизу, а когда я задирал ее, чтобы глотнуть воздуха, лицо облепляли осенние листья, устилавшие воду, и сквозь эти листья плыла куда–то и смотрела на меня черным загадочным глазом ондатра.

– Плохо с него стрелять. А что посоветуете?

– Хуже резиновой лодки нет. Но есть лучше. У Шевроле есть ненужная лодка. «Ветка», но маленько пошире. И плывет, и на воде стоит. Советую так…

Когда я пришел в гостиницу, света еще не было. В темноте я увидел человека, молча сидящего на стуле в очень прямой, стеклянной какой–то позе. «Пьяный, наверное», – грешно подумал я.

Но тут как раз вспыхнул свет, и я увидел, что если он и был когда–либо пьян, то очень давно. Человек сидел в совершенно новом костюме, нейлоновой рубашке, носках и щурился на лампочку. Узконосые замшевые ботинки стояли рядом со стулом. Глазом горожанина я оценил выбор костюма, галстук, расцветку носков и понял, что человек либо знает толк в одежде, либо имеет врожденный вкус.

– Зоотехник?

– Пастух.

Было чертовски приятно смотреть на его свежее, промытое ветром, дождями и солнцем лицо, чувствовать, как он всеми мускулами воспринимает сейчас стул, ковры, чистоту. Впереди ему мерещилось вольное отпускное время, суета городов, которую забываешь за три года от отпуска до отпуска. Через два–три месяца его потянет обратно, и где–нибудь в Гагре или в Коктебеле ему начнет мерещиться запах лиственниц, снежный блеск под луной. Исключения из этого правила не бывает.

– К нам бы ты, – сказал он. – Самая глухая бригада. Среди зверья живем, рядом со зверем. Не поверишь, зверь у нас по–другому себя ведет. Необычно! Бараны, глухарь, медведь. Необычно! Рядом живем,

поэтому.

Бригада их кочевала в верховьях главного притока Реки. Я стал расспрашивать о местности в устье притока. Мне предстояло там быть.

– Впадает в Реку как из винтовки. Вот и вся местность, – сказал пастух.

8

С утра на поселок начал валить дождь со снегом. Но мужики, сидевшие на крылечке правления, никакого внимания на него не обращали. Шло утреннее предрабочее зубоскальство. Ни один из этих заросших щетиной мужиков, в брезентовых куртках и кирзовых сапогах, даже не повернул головы в мою сторону, но я чувствовал, что они все про меня знают. Знают, как про комика, который прилетел из Москвы, чтобы плыть вниз по Реке. И давно меня заметили. По ритуалу надо было подойти поздороваться, и если они признают своего, бывалого, человека, то первым делом начнут высмеивать меня и предстоящее плавание. Если же не признают, то будут пугать. Я подошел.

В течение пятнадцати следующих минут я узнал, что вниз по Реке можно плыть только десять–пятнадцать километров. Дальше человека ожидают заломы – скопления деревьев, вырванных паводком, под которые со страшной силой бьет вода и затаскивает туда даже уток, прижимы – скальные участки, о которые вода разбивает лодки, кружила – где река крутит воронкой и не выпускает из себя лодки с мотором. От парня в замасленной куртке, видимо тракториста, я узнал, сколько человек утонуло под заломами в одна тысяча девятьсот пятьдесят шестом и в одна тысяча девятьсот пятьдесят девятом годах.

– Слышал, – сказал я. – Я тогда в П–ке работал.

– Где?

– У Николая Ильича, – сказал я.

– А в позапрошлом году? – не сдавался тракторист. – Пять человек в одной лодке. Налетели на топляк, лодку аж до транца располосовало.

– Да он никуда не плывет, ребята, – дурашливо перебили его. – Он корреспондент «Крокодила», приехал кладовщика Савельича зафотографировать. И напечатать его биографию. А Река для отвода глаз тут… ребята!

В ответ грохнул дружный хохот, и все мужики полезли по карманам за «Беломором». Видно, неведомый мне Савельич был притчей во языцех в колхозе.