– Где золото спрятал? – тихо спросил Бебенин.
– Золото? – машинально улыбаясь, повторил Кудуспай и поднял глаза. – Ты что?
– Кончай, – сказал Бебенин. – Кончай дурака валять. – И медленно вытащил из–за спины нож.
Кудуспай поднялся. Глаза его сузились.
– Шутишь. Наверное, болен, а? Положи нож. Пожалуйста, положи.
При виде жилистого, согнувшегося, как для прыжка, Кудуспая Бебу охватил дикий страх, и потому он заорал:
– Кончай баланду, гад косоглазый! Кишки выпущу! Кудуспай кинулся. Он хотел отнять нож у сошедшего с ума человека. Нога его поскользнулась на приготовленной для ужина рыбе, и Кудуспай упал прямо на нож, который трусливо выставил вперед Бебенин.
Кудуспай странно, нечеловечески охнул. Беба выпустил нож и выскочил из юрты. За спиной что–то хрипело и булькало.
Точно лунатик он пошел к морю. Он шел по песку, который к вечеру стал прохладен, и ноги его вязли в этом песке, а голова была пуста, как пластмассовый мяч для пинг–понга.
Он остановился у воды, потому что дальше идти было некуда. И вдруг уловил далекий стук катерного мотора.
Он понял, что это идет катер за рыбой, идет сюда. Он оглянулся с тоскливой неторопливостью. Темная вечерняя степь лежала за спиной, проклятая дурацкая пустыня. Цепь событий с лязгом замкнулась, и время остановилось.
В диком несоответствии с моментом Беба вспомнил вдруг дурацкого пианиста, у которого жила обезьянка макака–резус по кличке Гриша. Была обезьяна, был пианист, который в прокуренной комнате играл иногда странную музыку, а потом уехал куда–то на юг, чтобы обезьяне было теплее. Еще была в той жизни соседка, которая открывала форточку и всех выгоняла, когда пианист начинал играть. Говорят, прошла всю войну санитаркой и бесполезно было с ней спорить. Лучше и не пытаться…
Еще он вспомнил момент, когда нашел самородок, тихий утренний полигон, самогонного цвета водичку, которая заполняла ямку, и заплакал. О» сел на холодный песок и стал ждать катер. Он не знал, что звук по воде рано утром разносился очень далеко и катера надо еще ждать, ждать и ждать. Но он сидел и ждал.
