– Я помню его, – сказал Познер. – Он пробыл у нас девять или десять месяцев, потом мы были вынуждены его отпустить.

– Вынуждены?

– Ему исполнилось восемнадцать лет.

– Означают ли ваши слова, что вы держали бы его и дальше, если бы это было в вашей власти? – спросил Беккер.

– Когда это было, семнадцать лет назад? Это был мой первый год работы, тогда у меня не было никакой власти.

Слова Познера поразили Беккера. Если он закончил учебу семнадцать лет назад, значит он только недавно перешагнул рубеж сорокалетия, а Беккер по его внешнему виду решил, что ему за пятьдесят, и он дотягивает последние годы до пенсии.

– Я не мог прописать лекарство без постороннего надзора. Даже установить дозировку. Что бы я тогда ни говорил, мое мнение никого не интересовало. Впрочем, они собирались выпустить его в любом случае, независимо от того, исполнилось ему восемнадцать или нет.

– Они?

– Совет. Д-центр – государственное учреждение, и, как у любого государственного учреждения, у нас есть совет.

– То есть совет не видел причин задерживать парня в центре?

– Совет посчитал его абсолютно психически здоровым. Ну, если быть точным, этот термин не вполне применим в данном случае. Они посчитали, что у него был нервный срыв, вполне объяснимый по их мнению, если учесть условия, в каких он рос. Многие члены совета даже симпатизировали ему, – Познер водил пальцем по краям папки, которую положила перед ним секретарша, – а он их всех просто одурачил.

– Как ему это удалось.

Познер на несколько секунд задержался с ответом, рассматривая Беккера.

– Вы знакомы с терминами психиатрии.

– Немного.

– Немного в нашем случае – совершенно недостаточно, поэтому я не буду вдаваться в терминологию. Все равно она часто меняется. Объясню просто. У него изо рта не текла слюна, глаза не закатывались, не косили и не выпучивались. Внешне он выглядел совершенно нормальным и был особенно очарователен, когда улыбался. Он был смышленым и очень сообразительным пареньком. Умел отличать плохое от хорошего, и знал, какие поступки обществом приветствуются, а какие осуждаются. Между ним и вами или мной было только одно отличие. Как я сказал, он понимал, что такое хорошо и что такое плохо, но ему было, простите, абсолютно на все насрать. Усвойте хорошенько, он ни в коем случае не был душевнобольным или садистом. Не рисуйте себе образ этакого старшеклассника, которому нравилось отрывать крылышки у мух. Его ненормальность не проявлялась так, чтобы ее можно было заметить. Я имею в виду, буквально: вы могли бы ее заметить, только если бы обладали повышенной по сравнению с обычным человеком остротой восприятия. Не обижайтесь, члены совета тоже ее не заметили, хотя все они были профессиональными психиатрами и невропатологами.

– Однако вы ее заметили, – сказал Беккер, поощряя Познера к продолжению рассказа.

– Я был его лечащим врачом, к тому же новоиспеченным и горящим жаждой деятельности. А он был первым моим пациентом. По-настоящему моим, целиком и полностью. Плюс – у меня имелся намек, в каком направлении с ним следует работать.

Беккер внимательно слушал.

– Его направили к нам после покушения на жизнь отца. Это своего рода ключ, вы не находите? Надо быть идиотом, чтобы проигнорировать такой прозрачный намек. Поступок, конечно, ужасен. Но дело в том, что парень был весь покрыт тонкими шрамами, словно его изрезали бритвой. Отец, очевидно, в течение многих лет избивал его проволочной платяной вешалкой. Об этом знали соседи, семья, но никто не вмешивался. Старая история, не правда ли? Ребенок, с которым жестоко обращаются, вырастает жестоким. В один прекрасный день, когда он уже достаточно повзрослел, отец, наверное, отвесил ему на один удар больше, чем следовало. Это переполнило чашу. Юнец окончательно осознал, что теперь он больше отца, моложе и сильнее. Его переполнила жестокость и желание отомстить за все причиненные ранее обиды. Большинство подростков в подобных ситуациях, дав сдачи, просто убегают из дома. Некоторые хватаются за оружие, чаще всего огнестрельное. И во многих случаях это действительно обычный нервный срыв. Не подумайте, что я говорю это с долей цинизма, пет. Нервные срывы – явление нередкое. Они предсказуемы, понятны, и после соответствующего лечения никогда больше не повторяются.

– Но вы не считали, что у вашего пациента был просто нервный срыв?

– Так считало большинство врачей, но не я. Это, казалось бы, вытекало из результатов психоанализа. Но надо помнить, что остальные общались с ним опосредованно, а я – лично. Я сидел с ним колено к колену и смотрел ему прямо в глаза, когда задавал вопросы и предлагал тесты. Я изучал его, изучал очень внимательно.

– Как он проявил себя во время тестов?

Познер поднял палец, как бы говоря: «Вот оно!»

– Первые тесты многое открыли мне в нем. Они выявили, что он – я уже говорил, что не стану вдаваться в терминологические подробности, скажу просто, – ненормален, возбудим и опасен. Но это показывали только результаты первых тестов. Затем он, казалось, понял, что от него требуется. Парень был очень сообразителен. Более поздние тесты показывали, что он нормален, по-настоящему нормален; нормальней нормального, если вы понимаете, что я имею в виду. Девственно чист. Результаты этих тестов и видел совет.

– А почему вы не показали им результаты первых тестов?

– Я не смог их найти. Они пропали. И не только сами тесты, но и мои заметки, которые я делал по ходу наших с ним бесед в течение первой недели его обследования в центре. Все это исчезло, как будто никогда не существовало. Загадка, нет?

– Как вы сами сказали, он был умным парнем.

– Умным – это первое. С потенциальной тягой к насилию – это второе. И с полным отсутствием социального сознания – это третье. Сложите все это вместе, и получится, что мы говорим не о юнце, у которого возникли временные неприятности с психикой, а о человеке, представляющем из себя смертоносное оружие. Текущий термин для подобных случаев – социопат. На мой взгляд, это несколько выхолощенное понятие. Вы помните Теда Банди?

– Конечно.

– Того, который убил множество женщин? Все считали его прекрасным человеком, настоящим мужчиной. Очаровашка, что и говорить. И его назвали социопатом. То есть, фактически признали психически здоровым, отдававшим себе отчет в действиях и понимавшим, что это нехорошо. Он не слышал потусторонних голосов или дьявола, приказывавших ему делать это. Он убивал, чтобы получить то, что ему требовалось – в его случае, сексуальное удовлетворение, – а то, что его желания шли вразрез с желаниями женщин, его совершенно не волновало. Я не пытаюсь намекнуть, что у моего пациента были сдвиги на сексуальной почве. Насколько я могу сказать, он был обычным гетеросексуалом, так что в этом смысле у них с Банди нет ничего общего. Их роднит полное безразличие в выборе средств для достижения своей цели. Если ему что-то нужно, и вы стоите у него на пути – берегитесь!

– И вы были настолько убеждены в правильности собственного диагноза, что позаботились о сохранении его отпечатков в картотеке полиции?

– Как вы об этом узнали?

Беккер пожал плечами.

– Кого-то это волновало достаточно сильно, чтобы решиться обойти закон. Из ваших слов следует, что это волновало вас.

– Я был молод, позвольте вам напомнить, и не мог спокойно смотреть, как этот юноша уходит и растворяется в обществе, особенно после того, как стал свидетелем его умения дурачить людей. Он начал учиться этому у меня и выучился поразительно быстро. Черт, основываясь на результатах исключительно последних бесед с ним, без учета результатов первых, я бы тоже отпустил его на все четыре стороны! Неважно... В общем, я подумал, что однажды полиции понадобится его найти. У меня был друг-полицейский, у которого имелся хороший приятель в отделе личных дел. Ну, знаете, как это делается... Они все устроили. Если бы кто-нибудь поднял шум, они всегда могли сослаться на канцелярскую ошибку, спустить дело на тормозах и все оставить, как было.