Представляете, какой ребус получился для европейских мозгов из-за того, что древние старцы провели границу между Европой и Азией по Уральскому хребту? Наивным, кажется им, что чертой этой помечены наши души. Бедняге Киплингу приходится иметь дело уже не с русскими людьми, а с «этническими аномалиями».

Посмотрим, к чему приходит автор нашей любимой детской книжки «Маугли» дальше. Итак, он считает нас азиатами и пишет:

«В Азии слишком много Азии, она слишком стара. Вы не можете исправить женщину, у которой было много любовников, а Азия ненасытна в своих флиртах с незапамятных времен. Она никогда не будет увлекаться воскресной школой и не научится голосованию иначе, как с мечом в руках».

Ах, не надо, не надо было отделять Азию от Европы условной линией! Так неприятно читать глупости у хорошего писателя.

Однако не следует упускать из виду, что и азиаты совсем не торопятся признавать нас своими. Таким образом, мы повисаем в середине. Сидим, в некотором роде, между двух стульев.

Ну и что? Что тут плохого?

Славянофилы и западники крушили друг друга несколько десятков лет — царствие им небесное и вечный покой, избави их, Господи, от вечных мук! А что от этого взаимного сокрушительства стало яснее?

Ну, не европейцы мы и не азиаты. Признаем себя осью симметрии. Это не так уж плохо. Симметрия — самый незыблемый закон Мира. Симметричны обеденная ложка, кристалл, собака, акула и вся Вселенная, так как выяснилось, что у Мира есть Антимир.

Конечно, быть осью симметрии дело сложное, и потому мы стали такими сложными, что сами себя начисто не понимаем.

Американский писатель Генри Торо заметил: «Не стоит ехать вокруг света, чтобы сосчитать кошек в Занзибаре».

Мне как-то подумалось, что Чехов покатил на Сахалин не для того, чтобы сосчитать там каторжников, а чтобы посмотреть, пощупать всю огромную Россию. Ведь Россия — это вовсе не сплошная одинаковость.

Господи! Да Питер и Москва — два разных мира! Несчастная страна, в которой есть две столицы: И перед младшею столицей Померкла старая Москва, Как перед новою царицей Порфироносная вдова…

Здесь величайший гений промахнулся. Все случилось с точностью до наоборот. Но это, вероятно, единственный раз. И единственный раз Пушкин завидовал.

Да, да, Пушкин завидовал! Но не Данте или Гомеру завидовал, а моряку. Какая притягательная сила в океанской волне! Сидишь ли ты в кругу своих друзей, Чужих небес любовник беспокойный? Иль снова ты проходишь тропик знойный И вечный лед полунощных морей? Счастливый путь!.. С лицейского порога Ты на корабль перешагнул шутя, И с той поры в морях твоя дорога, О, волн и бурь любимое дитя!

Сколько написано о слиянии человека с конем, парусом и машиной и ощущении счастья от этого; о счастье полета или штормового плавания под парусами. А суть, кажется мне, как раз в том, что нельзя разрешать себе полное слияние ни с парусом, ни с машиной — нельзя!

Дилетант думает, что через такое слияние он сам станет ветром, морем, Вселенной, Временем. Профессионал знает, что не должно допускать себя до подобных слияний, что работа полным-полна самоограничений, самоконтроля и в силу этого полным-полна скуки и рационализма. Ты сохранил в блуждающей судьбе Прекрасных лет первоначальны нравы: Лицейский шум, лицейские забавы Средь бурных волн мечталися тебе; Ты простирал из-за моря нам руку, Ты нас одних в младой душе носил И повторял: «На долгую разлуку Нас тайный рок, быть может, осудил!»

Перед отплытием волонтера Феди Матюшкина в первую кругосветку Пушкин напутствовал друга по части ведения путевых заметок. Он предостерегал от излишнего разбора впечатлений и советовал лишь не забывать подробностей жизни, всех обстоятельств встречи с разными племенами и характерными особенностями природы. Пушкин хотел фактов. Документализма, как ныне говорят, а не ахов Бестужева-Марлинского.

В 20-30-е годы XIX века очерки и заметки моряков-писателей публиковались щедро и пользовались огромным успехом у читающей публики, ибо базировались на романтизме — навевали золотые сны, уводили из кошмара родины в далекие и суперпрекрасные миры. Этот «увод» совершался не беллетристами-литераторами, а обыкновенными моряками. Документальная подкладка сообщала их очеркам искренность, а грубоватость языка и неровность слога, например Головнина, вызывали у Бестужева даже недоуменное восхищение.

Волонтер Матюшкин записки в рейсе тоже вел, их нашли, но полностью и до сих пор не опубликовали. Первый раз частично использовали в 1956 году… Это опять к тому, что мы ленивы и нелюбопытны. А возможно, это связано с тем, что будущий адмирал Матюшкин не одобрял офицеров-декабристов. Это, правда, не помешало адмиралу отправить в Сибирь Пущину пианино.

Адмирала похоронили на Смоленском кладбище [45]. Потому я знаю о нем с детства. Близко покоится бабушка моя, Мария Павловна. И мама, когда мы навещали бабу Маню и проходили мимо могилы Матюшкина, рассказывала, как он не разрешал бить матросов и считал, что молиться, ходить, спать, сидеть, петь, плясать по дудке — убивает человека сначала духовно, а потом и физически. И что по его настоянию соорудили в Москве первый памятник Пушкину…

При всем том старик был крутоват. Незадолго до того как упокоиться на Смоленском кладбище, он написал замечания к новому Морскому уставу. В уставе проектировалась статья, разрешающая «во избежание напрасного кровопролития» сдачу корабля противнику при пиковом положении. Матюшкин на полях проекта заметил: «Ежели не остается ни зерна пороха и ни одного снаряда, то остается еще свалка или абордаж…» И позорную статью не занесли в устав.

Для одной из своих книг я взял эпиграфом из дневников адмирала и сенатора такую фразу: «Человека более всего поддерживает надежда, предложение, мечта». Заметили, как перекликается легендарная эпитафия на поморском кресте с Матюшкиным? Сейчас российскому флоту, как всем, невероятно трудно. Но надежда должна отдавать концы последней. Да, мы сами загнали себя в угол своим самоуничижением, для которого, прямо скажем, достаточно оснований.

Человек, который уходит в море, какова бы ни была его цель — бой или схватка с циклоном, или со льдами, или с тупым береговым начальством, — обязан поддерживать себя мечтой. Приправой для мечты обязательно служит юмор. Флот извечно стоял одной ногой на воде, другой — на юморе.

Поводом для юмора всегда и везде служит любая дурость в окружающей действительности. Этого вокруг навалом.

Включаю ТВ: рябит в глазах от тельняшек. Все виды сухопутных войск носят тельники. Включая министров и начальников разведок разного калибра и класса. Как только министр или верховные разведчики появляются в Чечне, так сразу облачаются в камуфляж с сине-белым треугольником на грудях. Для чего же камуфляж, ежели на грудях лихие и броские треугольники? А! Ясно! Для удобства работы дудаевских снайперов! Вежливость и интеллигентность — главные качества наших высших вояк. Сегодня без тельников только отцы церкви да хозяева «мерседесов» обходятся.

А куда сухопутные начальники морскую пехоту посылают? Научат ребят высаживаться в штормовой накат на вражеский берег, зарываться в мокрый песок, а потом отправляют их штурмовать седой Казбек и другие непокоренные горные вершины. Морской пехоте в заоблачных высях привычнее.

А чего мы в Антарктиде сейчас делаем? Закрываем полярные станции и строим часовни. Дешево и сердито: «Вы! Вороги! Знайте: мы тут, мы возле Южного полюса! Мы и на нем, на полюсе, вместо станции Восток колокольню построим! Как жахнем в колокола, так на Северном полюсе американские атомные подлодки на сто футов в грунт зароются со страху. И никаких тут шуточек!»

Символом зарождающегося христианства была рыба.

Русское православие — очень земная религия. Скиты наших отшельников — в дремучих лесах. На морских берегах Руси очень редко увидишь купол церквушки. А Прибалтика и Европа утыканы кирхами. Но! Команды наших кораблей с петровских времен от матроса до боцмана комплектовались из крестьян. На флот набирали лапотных мужиков из глубинки — волгарей, вологодцев, псковичей-скобарей, хохлов. Связь флота с деревней была органической, пуповинной. Ярчайший пример: Кронштадтское восстание. Бедовое положение в деревне — и матросня бунтует. Не по причине военно-морских тягот или послереволюционного похмелья (сами матросы в Питере оказались ядром революционных сил — земельку-то большевики обещали твердо: «Земля — крестьянам!»).