Все шло чинно-гладко, и вдруг — незапланированный Конецкий: резко поднялся, словно катапультировался, и — с места в карьер — о главной беде, которая „достает“ всех литераторов, о засилии цензуры. И так не блещущий румянцем, он как-то весь побелел, нос заострился, глаза — буравчиками. Звенящим голосом, сильно грассируя, он долбал цензуру вообще, а ленинградскую в особенности, заодно с ней и обкомовских стражей, работающих в одной упряжке с цензурой и, повернувшись к Холопову, сказал примерно следующее: вот только что выступал главный редактор „Звезды“ и ни единым словом не обмолвился о самом больном, о том, что цензура ему жить не дает, давит, душит. А почему не обмолвился? Да потому, что, скажи он про цензуру, вы его сегодня же снимете с работы. Я сейчас готовлю для „Звезды“ новую повесть и не уверен, что ее пропустят. Вот главное, о чем надо говорить!

И — сел. Лицо пошло красными пятнами. Он машинально достал сигарету, но она выпала из рук, пальцы плясали, осоловелый, какой-то загнанный взгляд провально скользил по сторонам, ни на ком не задерживаясь.

В зале зависла гнетущая тишина. Празднично задуманное мероприятие дало сильный крен. У товарища Романова лицо сделалось мраморно-чугунным. Готовивший „вопрос“ заведующий отделом культуры сидел багровый, на полтона ярче своего шефа. Никто из писателей, а тут были самые маститые, самые „смелые“, не поддержал Конецкого. Растерянность в президиуме длилась, наверное, какие-то секунды, но это была РАСТЕРЯННОСТЬ ВЛАСТИ, и эти секунды стали СЕКУНДАМИ ПОБЕДЫ писателя Конецкого! Разумеется, последовал начальственный окрик, дескать, не надо обобщать, товарищ Конецкий, не надо выступать от имени товарища Холопова, товарищ Холопов не мальчик, если бы у него были подобные проблемы, он бы сам сказал… И т. д. и т. п…

Вот когда я узнал, каков он, писатель Конецкий, этот поджарый, подтянутый морячок с болезненно-желчным сухим лицом.

„…Оказывается, что за тысячелетия лжи, как основы основ нашего существования, мы так и не смогли полностью адаптироваться к ней! Человек не способен лгать вечно, черт бы его, человека, побрал! В какой-то момент мы вдруг ляпаем: „Эй! Ты! Болван нечесаный! Иди помойся! И перестань чавкать, осел!..“ И ведь знаем, что этот „болван нечесаный“ нам дорого станет, но не можем мы лишить себя такого удовольствия: хоть на миг перестать лгать и выстрелить из себя то, что на самом деле чувствуем…“ (Виктор Конецкий. Начало конца комедии. М., 1978. С. 6–7).

Однажды мне довелось быть у него дома. Он прихварывал, выглядел неважно. Я пришел навестить „своего“ больного автора (по его просьбе). Правда, не скрою, был у меня и некоторый личный интерес: из повести „Вчерашние заботы“ еще на стадии редактирования В. В. снял эпизод, связанный с Новой Землей, ядерным полигоном и испытаниями. Вот это-то место в его рукописи меня и интересовало — как бывшего атомщика, как раз про это пишущего. И я мечтательно сказал, как здорово пришелся бы этот кусок из его повести для моего романа („Зона для гениев“) — я бы его закавычил и вставил в роман как документ, подарок от В. В. Конецкого. И купюра была бы опубликована. (Какая наивность думать, что абсолютно непроходимый в те годы эпизод в моем романе будет пропущен!) Конецкий оценивающе поглядел на меня, дескать, в своем ли я уме, и разразился монологом: „Ты псих, — сказал он, — псих, вроде моего друга Адамовича. Тот вообще требует убрать по всей стране все военные памятники. Знаешь, старик, ты обратился не по адресу. Я — вояка и ваш пацифизм в гробу видал! Никаких тебе „кусков“ не дам. И не проси!“ — „Да разве ж я прошу, я просто намекнул“. Он рассмеялся, а на прощание достал с полки толстую книгу и, размашисто надписал: „Геннадию Философовичу — с благодарностью за акушерство при рождении Фомы Фомича и на добрую память. В. Конецкий. 20.10.80 г.“. Это было московское издание двух путевых романов — „Вчерашние заботы“ и „Соленый лед“ [34]».

При попадании в реанимацию надо иметь крепкие нервы. И собрать эти нервы надо в крепкий кулак, вспомнив все карцеры, шторма, льды и казармы. Дедуля, который ходит под себя, облепленный датчиками, совсем голый — Адам. С шумом падает струя мочи. Из дедули льется. В итоге он падает. Я: «Сигнал есть? Нет?» Ору, зову медсестру. За стенкой шум чаевничания (медперсонал пьет чай с тортом, который принесли родственники какого-то больного).

Конечно, в реанимации оказался один еврей-инфарктник. И конечно, к нему пробилась и возле него дежурила толстая жена-еврейка. Я не знал этого. Подходит женщина в халате, спрашивает: «Что-то нужно?!» Я: «Почему свет не горит? Я читать не могу». Она: «А почему свет не горит?» Я: «Я не электрик».

Дня за два до больницы. 10 часов утра. Телефонный звонок. Женский голос. Не называя себя, раздраженно говорит, что видела во сне, как я бродил по страшным баракам Бухенвальда в полосатой одежде и с номером телефона на спине…

— Кто говорит? Вы не туда попали!

— Я вам третий раз звоню! Вы должны помнить! Я привезла вам из Берлина посылку от офицеров наших войск в Германии…

— Это ту, где нет ничего, кроме номера моего телефона?

— Да-да-да!

— Но я вам сказал, что у меня офицеров знакомых в Берлине нет! Они перепутали мой номер. Выкиньте все из головы!

— Если вы приснились со своим номером на спине, значит, про эту посылку все время думаете. Приезжайте ко мне на работу и заберите ее немедленно!

Мне надоело — всю жизнь меня разыгрывают…

Сестра, давая споласкиваться:

— Мужчины — все из горстей водой моются, а женщины мокрыми руками протираются, а я совсем лицо не мою.

Пробегание импульсов по экранам осциллографов — с периодичностью, которая требует тоже хорошей психики.

Сосед-идол. Три раза в больнице: после ранения, производственной травмы, теперь — за полгода до пенсии. Защитник советской власти.

— Раньше в Бога заставляли верить с детства. Нынче внучка с 3-го класса ходит на «ленинский час» и за деньги на уроки пластики. А Маркса и Энгельса путает — оба с бородой.

— Если говорят, что у меня грипп, — значит, так и надо.

Режим работы сестер особенно заметен, когда они заряжают баллоны для капельниц, чувствуешь себя на конвейере жизни, а м. б. смерти. И конвейер этот отработан лихо.

Удивление сестер, когда предлагаешь помочь.

Профессорша мне:

— Вы у нас уже лежали?

— Нет.

— А мне кажется, что вы уже…

— Неужели вы думаете, что я такое забыл бы?

Она бородатому, который хотел меня оставить в реанимации:

— Не держите его здесь больше, он же уже три дня ходит!

Всю ночь не спал, хотя наглотался снотворного. Шум ночной больницы. Импульсы на осциллографах.

Можно сказать, что меня никогда не оставляет некоторое удивление, в особенности, когда я со своего мостика наблюдаю за тем, как судно, поднимаясь на волны и опускаясь во впадины между ними, пробивает себе путь сквозь огромные валы. Даже с возрастом нельзя избавиться от этого чувства. Капитан «Титаника» Смит (его видели в воде с ребенком на руках).

Рождество. Спокойные мысли о конце.

Самое нерождественское мероприятие — капельница, которую забыли снять, а связь с медсестрами не работает.

Снимать самому иглу или ждать?

Нынче сердце продолжало «давить» не меньше, чем вчера. Хочется курить.

Сиротское чувство, когда ешь больничную еду без всякого принесенного добавка.

Матрацы на кроватях с дырой для судна. Подложил запасное одеяло и газеты — все одно: проваливаюсь в дыру.

Снилась мать — молодая и робкая. Французское общество за столом, кругом — картины. Ко мне у всех изысканных членов общества повышенное уважение, даже подобострастное. Даю прикурить какой-то гранд-даме от элегантной зажигалки и думаю о том, что мать может мной гордиться.