В смысле воспитания я от родителей получил мало. Меня воспитала школа, улица и книги. Я очень много читал, и мать часто отнимала от меня их, прятала и даже колотила. Когда я читал, то становился глух и нем: я жил книгой. Ну, конечно, на просьбы матери сходить куда-нибудь я не обращал внимания.

Карманных денег мы, конечно, не имели. Я это легко переносил, не нуждался в них остро. Но старшему брату было труднее. И мне до сих пор его жалко.

Отец, после смерти матери, много хворал, но с первых дней войны он был взят в отряды МПВО. Оклад за ним сохранился, и мы с братьями на него жили.

В сентябре 1941 года Юлий поступил в ремесленное училище.

В 1947 году в своем дневнике он вспоминал это время.

Коля питался со мной в ремесленном училище по снисхождению директора.

Отец ухитрялся получать на меня и братьев продкарточки, но от нас это скрывал.

Блокада, холод. Артобстрелы. Отец дичает. Не хочет помочь старшему брату Жене, хотя и имеет на руках три продкарточки. Женя начал курить. «Когда куришь, меньше хочется есть», — говорил он. К субботе, когда он приходил домой из техникума, мы с Колей оставляли ему немного хлеба.

Дома холодно, нет воды, света. Две недели Женя не приходил домой. Умер от голода в общежитии техникума. Я целую ночь плакал. Хотел сделать что-нибудь отцу. Даже думал убить его топором за Женю, но обессиленный не смог бы этого сделать. Ругался с отцом и обещал пойти в милицию… Он чуть не задушил меня. Это был уже не человек, а зверь. Он начал скупать вещи умерших и помогать в питании Коле. По сговоренности шестилетний Коля давал мне часть пайка, который мы получали в училище…

Все продукты отец хранил в чемодане, а ключ носил с собой. Мы подобрали ключ и, когда он уходил дежурить, похищали по горсти сырой крупы и съедали ее.

10 марта 1942 года меня с РУ эвакуировали. Отец не отпустил со мной Колю. Прощаясь с братом, я отдал ему ключ от «чемодана жизни». Оба плакали…

В марте 1942 года с эшелоном ремесленников я был эвакуирован в Тбилиси. Около двух месяцев я жил на улице. Все вещи, что я успел захватить из Ленинграда, прожил. Был уже на грани воровства, но это почему-то претило мне и я решил… пойти на фронт. Попал я в воинский эшелон, но фронта не увидел — стал воспитанником музкоманды части НКВД, а позже пехотного училища. Два года я жил в 60 км южнее Тбилиси. Там вступил в комсомол в декабре 1942 года, мне было 14 лет. Я был и барабанщиком, и горнистом, и рассыльным.

Часто приходилось делать походы в горы: там было много банд из дезертиров, которые нарушали границу со стороны Турции. Я в свои 14 лет без сожаления смотрел на изменников Родины и ни разу не плакал, когда их расстреливали группами и поодиночке. Я разучился плакать.

Коллектив в музкоманде был чудный, молодые ребята, ростовчане, десятиклассники. Они воспитывали меня неплохо. Я закончил 6 классов, больше не мог: все время уходило на походы, облавы, выезды.

Я увидел природу Грузии и… разочаровался. Меня тянуло в Ленинград, на родину. Только посмотреть, а там хоть трава не расти…

В 1944 году командование меня отпустило, я приехал домой и никого не нашел. Узнал, что отец умер…

Я пошел в комендатуру и попросился на фронт. А меня направили в образцовый оркестр Ленфронта…

Когда стало организовываться наше Подготовительное училище, я пошел туда в музкоманду, стал учиться в 7-м классе в заочной школе. Год пролетел незаметно. И я стал учиться в этом училище.

Но вначале Юлий сделал все для того, чтобы найти брата Колю.

Николай Петрович Филиппов помнит, как заплакал Юлий, добравшись в селение Сару, что близ Пржевальска, в колонию имени Дзержинского, когда увидел повзрослевшего, белобрысого от солнца младшего братишку.

Потом была дорога домой, полная приключений, попытки устроить Колю в Нахимовское училище.

Приходит каждый выходной братишка, а ему нечего дать, даже на эскимо. Неудобно мне старшему перед младшим. Продаю с рук туалетное мыло и отдаю ему деньги. Сам отвык от наличия карманных денег и стараюсь приучить себя ненавидеть лишнюю роскошь в моем положении — ходить в театры, кино… Свои расходы на все (бумагу, зубной порошок) свожу до минимума…

Для Юлия Филиппова послевоенные годы учебы в Подготии, а затем в 1-м Балтийском военно-морском училище были освящены дружбой с Виктором Конецким, и не только с ним, запойным чтением, ведением дневников, страстным желанием найти свое место в жизни.

Тут и выяснилось, что к гуманитарным наукам тянет больше, чем к военным. Но если Виктор «проклиная, клялся служить», то Юлий себя ограничивать не собирался.

Ю. Филиппов писал друзьям:

За войну я привык надеяться только на себя. Да больше и не на кого было! На всю жизнь я останусь благодарен тем юношам, которые воспитывали меня в Грузии.

Но в Грузии я стал замкнутым, диким, всегда искал одиночества, очень много думал… Я уже тогда научился ненавидеть любое насилие над человеком и невзлюбил военную службу. Меня донимали постоянные мелочные придирки недалеких людей, которые стояли выше по служебной лестнице, по человеческим и умственным достоинствам. И даже три года в училище меня не перевоспитали и в аттестации указано, что я «невежлив по отношению к старшим по службе, имею привычку обсуждать действия старших». Это правда. Я за это часто терпел неприятности и меня считали «анархистом». Не знаю, какой из меня выйдет офицер, но думаю, что не такой, каких я встречал…

Я отдался учебе, стал увлекаться философией, марксизмом, политэкономией и литературой. Отсюда мое поступление на филологическое отделение университета…

Мы с Виктором переживаем кризис с литературой по университетской программе. Используем каждую минуту… Вдвоем легче заниматься. Учимся, как у Маяковского, «держа и вздымая друг друга».

Да, у меня радость: Виктор за эти дни сдал основы марксизма-ленинизма на «5»! Молодчина! Жалко, что нас с ним разъединили. Их взвод «автономно» пойдет на шхуне «Надежда» и, наверное, числа с 12-го…

В старшины на 3-м курсе я попал по понятным причинам: нас с Витей командир роты ненавидел за то, что мы частенько говорили правду на собраниях обо всем. Сначала он нас перевел в разные классы, заявив, что он командует по принципу: «разделяй и властвуй», а мы, мол, разлагаем вдвоем дисциплину. Потом мы поступили в университет, стали вести себя тихо и прилично, заниматься (нам могли запретить ходить в университет).

Хорошая успеваемость и желание командира роты разъединить нас с Викой сделали свое дело: я стал старшиной.

В воскресенье мы с Виктором ездили к студентам филфака: нам хочется устроить встречу студентов с курсантами. Пусть культурные люди пробудят у наших ребят все то святое, которое похоронено за годы пребывания в училище… Мы выпускаем свою стенгазету, готовим грандиозную конференцию по книге Ажаева «Далеко от Москвы». Думали провести ее в этот вторник, но парад и очередное комсомольское собрание не дают возможности…

В этом году мы с Викой будем впитывать в себя, как губки, все, что сможем из искусства, литературы, живописи, архитектуры, музыки и театров. В месяц мы живем 2–3 дня, когда бываем в городе. А когда нехватка времени — живем вдвойне, потому что ценим время. Люди, свободно располагающие временем, часто проходят безразлично мимо вещей, о которых мы из-за отсутствия такого только мечтаем…

1948 г.