Старпом взял бинокль, подышал на линзы, протер их вывернутым карманом полушубка и попробовал заглянуть во тьму, но ничего не увидел. Однако беспокойство теперь пропало в нем. Следовало еще немного подождать. Только и всего. Метель кончалась. Старпом спустился в кубрик.

Моторист Пантюхин в очередной раз попытался начать что-то рассказывать, но Ниточкин провел по заголившемуся животу моториста мундштуком папиросы. Пантюхин взвизгнул, как малое дитя, и зашелся в хохоте. Он так содрогался, дергался и корчился на рундуке, что катер начал заметно покачиваться.

— Кого я понять не могу, так это полярников, — сказал доктор, когда моторист в изнеможении затих. — Год за годом сидеть на одном месте и шарики в небо запускать… Платят им, конечно, порядочно, но только они и без больших денег сидеть будут.

— Зимовщики на полярных станциях, — это вам, док, не детишки в зоопарке, — заметил второй штурман. — Зимовщики не станут совать палку в клетку с полярной совой и не швырнут эскимо в белого медвежонка. Нет, они так не поступят, потому что любят всяких животных. И даже мух. Вы знаете, что здесь ни одно порядочное насекомое жить не может, и вот когда мы стояли у острова Жохова, то произошло следующее… Да, пейзаж там обычный: ледники, скалы, полумрак, как будто тебя в холодильник заперли и свет выключили. Стоим, бездельничаем, ледокола ждем, чтобы обратно выбираться. И вдруг на пустынном берегу вездеход появляется, останавливается возле самого припая, выползает полярник и открывает пальбу из винтореза в нашем направлении, то есть просит обратить на него внимание. Часа через полтора мы действительно обращаем на него внимание, спускаем тузик, и я гребу к берегу. Полярник меня на припай за руку, как пушинку, поднял — дядя чуть больше нашего Пантюхи, но грустный, и щека платком подвязана. Бородатый, конечно.

— Здорово, родимый, — говорю я. — В чем дело?

— Я муху… убил! — тончайшим голосом мяукает он и весь вздрагивает от ужасных воспоминаний. — Насмерть! Совсем убил!

Я спрашиваю:

— Ты давно спятил?

— Я убил муху, и мне теперь ребята объявили бойкот! — шепчет он.

— Все равно, спирта у нас нет, — на всякий случай говорю я.

Он еще больше вздрагивать начал.

— Незабудкой мы ее звали, честное слово! — говорит и хватает меня своими цепкими лапами за хилые плечи. — В радиорубке жила. Целый год! Мы ее так любили! Настоящая муха! Летала! Радист ее пальцем по шерсти гладил, она только ему разрешала, а нам — нет… — и как до этого места дошел, так заплакал настоящими слезами. — И вот бойкот объявили!

— Мухе бойкот? — спрашиваю я, потому что совсем запутался. — За что вы ее, бедное насекомое?

— Нет! Мне, мне бойкот! — орет он громовым голосом и встряхивает меня, как веник в парилке. — Пришел вчера на вахту, а Незабудка в кресле сидела, я и не заметил, поверх нее сел!

— Все равно, спирта у нас нет, — опять, на всякий случай, говорю я, и на этот раз попадаю в самую точку, потому что он сквозь слезы бормочет:

— Нам не пить, нам Незабудку заспиртовать! Чтобы она с нами навсегда осталась! Честное слово, все правда: сел я на нее! Ребята выгнали, говорят: «Поезжай к морякам и без спирта не возвращайся!» Переживают очень… Завхоз, видишь, мне по скуле ломом съездил!..

— Послушать тебя, Ниточкин, так в Арктике люди только и делают, что о спирте мечтают, — брюзгливо сказал доктор. — Ветер еще у тебя под лысиной гуляет.

Ниточкин снял шапку, почесал свои густые, кудрявые и симпатичные волосы и решил обидеться.

— Где лысина, клистир несчастный? — спросил он.

— Хватит, — сказал старпом. Он знал, что к концу арктической навигации у моряков сдают нервы, и тогда без ссор обойтись трудно. — Давайте сниматься — метель тухнет, и огни я уже видел. Левее створ ведет мили на полторы.

Все стали растирать затекшие ноги и кряхтеть.

Потом моторист спросил:

— А выпить ты ему дал?

— Вот пристал, — сказал второй штурман. — Не дал я ему спирта. Я ему сказал, что у нашей буфетчицы мух полным-полно и он может любую выбрать…

Когда до береговых скал оставалось метра три, катер коснулся грунта и остановился, а льдины, раздвинутые им, еще шевелились и шебуршали, устраиваясь поудобнее. Огни костров скрылись за береговым откосом, и только красные отблески плясали на верхушках сугробов. Узкий луч фары высветил черные треугольники палаток и неподвижные фигуры людей, стоящих возле самого уреза воды. Люди закрывали глаза руками, привыкая к свету. Их было пятеро.

«Не очень они верили в то, что мы дойдем, — подумал старпом. — И палатки стоят, и радиомачту не срубили. Одни грузы к воде подтащили».

Мотор катера чихнул в последний раз и затих. Редкие снежинки мелькали в луче фары. Затерянностью и одиночеством пахнуло с берега.

— Здравствуйте, товарищи, — сказал старпом.

— Здравствуйте, — ответил одинокий голос.

— Придется через воду грузиться, — сказал моторист и пошел в нос катера, на ходу подтягивая к бедрам бахилы.

— Не могли удобнее места найти? — спросил доктор ворчливо.

— Здесь везде мелко, — ответил женский голос, и люди на берегу зашевелились.

— Чего вы ждете, товарищи вегетарианцы? — спросил Ниточкин. — Начинайте погрузку.

Люди на берегу послушно, разом, повернулись и пошли к груде вещей под скалами.

— И чтобы никто из них ног не промочил, — сказал старпом. — Ясно?

— Интересно, как она все-таки выглядит? — без особого энтузиазма спросил Ниточкин. — Самая левая, да?

— Самый маленький справа стоял, — сказал доктор. — Только сразу черта с два отличишь: все в штанах и замерзшие.

Моторист засопел и полез через борт катера в ледяное месиво. Оно сомкнулось у него на поясе. Старпом ударами каблука разбил смерзшуюся от брызг бухту троса на носу катера и подал конец мотористу. Моторист выбрался на берег. Трос, разгибаясь, похрустывал, сползал кольцо за кольцом.

— Вперед, бабники! — приказал старпом. — Времени нет.

— Тут не допрыгнешь, пожалуй, — сказал доктор.

— Давай, давай! — сказал старпом, начиная злиться.

Сперва доктор, потом Ниточкин прыгнули с обросшего льдом носа на береговые скалы. Оба поскользнулись и черпнули воды в обувь.

Старпом закурил. «Авось никто не простудится, — подумал он. — Доктор разве, но у него на судне наверняка есть спирт припрятанный. А якутам такое купание только на пользу бывает…» Неделю назад на острове Большой Ляховский он видел на ледяном припае двух голых шестилетних якутенков, совершенно синих. Девчонка сосала голову розовой куклы, а мальчишка молчал и хмурился, как взрослый мужчина. Вокруг бегали собаки и от холода поджимали лапы…

Старпом дождался, пока моторист закрепил на берегу трос, и тогда прыгнул сам. Он прыгнул удачно, и от этого у него улучшилось настроение.

Люди из экспедиции шли обратно к катеру, согнувшись под тюками грузов, их лиц не было видно.

— Где начальник? — спросил старпом.

— Снимает палатки.

Старпом неторопливо пошел к кострам. Было приятно ощущать через толстые подошвы унт неколебимость простывшей земли. Костры вытаяли себе в снегу и льду глубокие ямы, опустились в них. Тяжелые бревна плавника лежали крестами, дымились, за ними булькала от жара вода. Старпом повернулся к кострам спиной, долго стоял и смотрел в черный провал ночного моря, искал огни судна, но не нашел их.

— А должны были прожектор включить, — сказал он вслух.

— Где? На судне? — спросили его.

Старпом обернулся и увидел человека, обвешанного винтовками. В руках человек держал покореженную, прогорелую, старую печку-буржуйку.

— С собой возьмете? — спросил старпом. Не первый раз он снимал с полярных островов экспедиции и каждый раз удивлялся. Люди тащили с собой на Большую землю даже пустые консервные банки. Почему? Или люди привыкали ценить здесь, на краю света, каждую вещь, потому что нечем было заменить ее. Или им приходилось думать о реестрах, по которым придется сдавать инвентарь, и о вычетах из зарплаты.