Пыль, конечно, с номера и звезд стереть надо было, но почему портянками?

Бояриков хотел ему морду набить, да не успел: скомандовали по машинам и послали в бой. Так уже в машине башнер швырнул ему те портянки на голову. Водителю до башнера не дотянуться, а глотку матом драть через шлемофон командир не дозволял. Терпеть пришлось Боярикову. Хороший, между прочим, тоже человек был командир танка, сержант. Хороший вот, а фамилию его уже и забыл. Много лет прошло…

Бояриков наморщил лоб, склонился низко над баранкой и все старался вспомнить фамилию командира, но не смог и от досады опять чертыхнулся. Он очень ясно помнил, видел всю картину того последнего боя: лица командира, башнера, профиль стрелка справа от себя, но в памяти осталась только одна фамилия, фамилия башнера, и Боярикову было совестно за это перед остальными.

На исходную они стали в лощине, заросшей кустами дикой вишни, позади наших окопов. Потом прошли над головами своей пехоты и выкатились на свекловичное поле. Пехота поднялась было за ними, но быстро залегла. Отсек ее во фланг немецкий пулемет.

Танки все равно шли вперед, к беленьким хаткам какого-то села. Немцы подпустили близко, а потом ударили из противотанковых прямой наводкой. Башню крутануло в сторону, зачадил соляр из перебитого бачка. Грохот, дым. Командира и стрелка убило сразу… Бояриков рванул фрикционы, выжал газ до конца. Машина развернулась боком и стала. На миг стихло все, и только трещал, разгораясь, соляр.

— Покидай машину! — крикнул Бояриков башнеру. Как-никак, водитель после командира — первый заместитель.

А башнер убитого стрелка с сиденья вытаскивает и кричит:

— Вылазь первый, я тебя с пулемета поприкрываю — немцы рядом!..

Бояриков открыл свой люк и вылез. Как раз ветерок в его сторону задувал, и дым от солярки маскировал хорошо, Бояриков отполз метров на двадцать и остановился подождать башнера. Другие танки вели бой уже где-то в селе. Бояриков остановился и обернулся. Тотчас рядом секануло свекольную ботву пулеметной очередью. Немецкий блиндаж был метрах в полуторастах. Кто бывал так близко от пулемета, тот знает, что это значит… Башнер из танка дал по блиндажу очередь и замолчал. Видно, уже здорово припекло его.

Потом ветерок скинул с машины дым и Бояриков увидел Сипухина. Он почему-то через верхний люк полез. И лежал на броне, задрав ноги на башню, лицом вниз.

— Сипуха! — крикнул Бояриков и приподнялся. Пулемет сразу прижал его к земле. Бояриков подумал, подождал минутку еще и пополз назад.

Если б он тогда не сделал этого, то все в его жизни было бы по-другому… И спина б сейчас, может быть, не болела. Зря он тогда на танк полез. Когда из человека кровь так хлещет, тут, пожалуй, все ясно. Кровь стекала по броне. Блестящими струйками вилась по звезде на башне, закатывалась в пыль.

Да, было дело…

Под самым пулеметом на танк лезть! Это же гроб… Но Бояриков все же взобрался на отполированные траки перебитой гусеницы и ухватил башнера за руки. И сразу ожгло, захлестнуло тяжелым градом. Вместе с башнером свалился на землю. В танке начали рваться снаряды. Бояриков полз и тащил башнера. Полз в запале, не чувствуя боли. Пулемет опять нащупал их. Бояриков лег поверх башнера. Он ругал его страшными, грязными словами. Ругал за то, что тот полез через верхний люк; за то, что оказался таким тяжелым. Он шептал бессильные ругательства, задыхаясь в сухой земляной пыли. Сипухин так и умер под ним. Бояриков почувствовал, как он дернулся. И кровь перестала булькать у него в горле и груди.

Отставшая «тридцатьчетверка» прошла рядом, ударила по пулемету…

Всегда, когда идут вперед, кто-то отстает или навсегда остается позади — под земляным холмиком.

Ночь скрыла землю, тайгу и небо. Только два конуса света от фар неслись впереди машины. Дрожала стрелка спидометра. Дрожал, стукая Боярикова по колену, рычаг ручного тормоза.

На ухабе звякнули в кузове изоляторы. Бояриков остановил МАЗ, вылез на подножку, заглянул через борт. Нет. Все вроде в порядке. Несколько минут сидел в тишине. Знал — пока горячий, легко заведется дизель. Дизельные машины были роднее всего Боярикову. У всех танкистов так.

За сугробами близкой обочины шуршали ветвями лиственницы, поскрипывали сосны-вздыхала о чем-то своем сонная тайга.

Бояриков зубами оторвал изжеванный мундштук папиросы, отплюнул его через разбитое стекло дверцы. Ныла спина, ягодицы. Погода, верно, испортится. Вон и небо без звезд. Снег будет, скорей всего.

В тишине и неподвижности стали быстро тяжелеть веки.

— Ну, чего расстоялся, зверюга? — спросил Бояриков машину. — Ехать надо.

Он запустил двигатель, и опять замельтешили в свете фар накатанные бугры дороги…

Дурное у него все-таки ранение. И люди смеются, и самому смешно бывает, а больно. И неудобно. Сейчас-то что! Сейчас пустяки… Вот в госпитале, тогда, в войну, — плохо было.

После госпиталя он завернул на пару деньков домой. Всего какую-нибудь тысчонку километров для этого пришлось дать крюка. Только зря поехал. Не надо было. Разве можно к жене являться с таким ранением? Плохо получилось. Но еще хуже в сорок пятом после демобилизации вышло: встретила его жена дочкой.

— Это как вы умудрились сработать без меня? — спросил он у жены и тещи. — Беспорочно, как дева Мария?

Но не та у него теща, чтобы смолчать.

— Да ты смотри лучше, бесталанная твоя голова! — завопила теща и сунула ему дитя в самую физиономию.

— Что же вы делаете, мамаша? — спросил Бояриков. — Разве ж можно так! Я же лучше кого про себя знаю. Не мое дите.

— Бога побойся! — кричит теща и на иконы показывает.

Жена-то тихо себя вела. Знает кошка, чье мясо съела… Только и твердила: «Вася! Вася мой! Вася! Живой пришел, Васенька».

Конечно, живой. Не так-то просто его ухлопать. Шагнул он тогда к иконам, рванул с них расшитый тещей рушник. Выругался и в бога и в душу. Полетели на пол иконы. Побежали по трещинам тараканы… Эх, и напился он тогда! Побил жену крепко. Бил, пока не призналась. Она, глупая, решила, что он навсегда таким, как в ту побывку, останется, вот и… Побил и уехал. Обидно было очень.

По Ставропольскому шоссе грузотакси гонял. Спекулянтов овощами с Прикавказья в Москву возил. Крупная у него тогда деньга бывала. И вдруг обозлился — не та работа! И жарко очень. В Арктику завербовался. Вспомнил, как башнер ее расписывал, и завербовался. А женка все письма писала. И письма такие… берут за сердце. С хорошими людьми поговорил, посоветовался. Один старик и убедил.

— Чей бычок ни вскочит — все теля наше, — сказал старик. — А ты, Василий, еще подумай, как наши бабы войну жили. Подумай. Прошлое свое с ней вспомни…

Впереди забелел спуск на лед. Дальше дорога идет по реке — километров пятнадцать. Ия название у реки. Чистое какое слово — Ия. Сейчас чуток вправо поворотик будет и — лед. В свете фар взблеснули первые косые снежинки. Снег! Плохо. Когда на плотный, укатанный наст дороги падает такой снежок — это плохо. Только увеличится скольжение.

— Смотри в оба! — сказал Бояриков.

На льду реки стрелка спидометра заплясала возле шестидесяти. Дорога здесь была ровная и прямая. Правда, дальше пойдут наледи. Там надо осторожнее — над колеями вода, льда не видно. Неприятное чувство от этого. И берега в том месте красные, как кровища… Ночью по этим наледям даже спокойнее ехать. Ночью ничего не видно. Только снежная жижа хлюпает да брызги летят. Ночью лучше.

Хотя сейчас Бояриков ехал куда быстрее, чем по таежной дороге, но ему казалось, что медленнее. Так всегда, когда близко по сторонам ничего не мелькает. Очень хотелось еще чуток выжать газ. Но в кузове было три тонны изоляторов, и их очень ждали на участке. Они были нужны там к утру, к началу рабочего дня. Хотелось скорее доехать, но рисковать изоляторами не следовало — хрупкая игрушка. Вот если б тросы были и если грузить по шесть тонн…

Здесь Бояриков немного задремал. Он задремал так, как это случается у шоферов за баранкой, когда глаза открыты, но видят совсем не то, что на дороге.