Наступила тишина. Потом Блейк сам, без приглашения и подталкивания, начал рассказывать о себе.

«Когда мне было пять лет, отец научил меня играть на гитаре. Он играл в блюз-группе и еще в одной группе на бутылках и стиральных досках, а я сидел в сторонке и играл вместе с ним и постепенно научился играть очень здорово. Да, сейчас я бы не сказал, что „здорово“, но тогда, рядом с отцом, я был очень уверен в себе. Ладно. Однажды мы пошли нареку, на север Стабтауна — он часто туда ходил, — и стали вместе играть. На берегу лежали круглые блестящие камушки, которые можно было кидать по воде. И еще там было очень глубоко. Отец встал на них и, потому что выпил, поскользнулся на скользких камушках и ушел под воду вместе с гитарой. Проблема была в том, что он здорово играл на гитаре, но так и не научился плавать. Я тоже плавать неумел, вот я и стоял на берегу и смотрел, как он уходит в глубокую и грязную воду. Его медленно отнесло от берега и стало затягивать глубже. Гитара все еще висела у него на шее, и воздух из корпуса выходил вокруг него пузырями, словно его варят в кипятке. На лице у него было написано: я попался. А попался он оттого, что не научился плавать. Наконец из бурой воды торчал только гриф гитары, и, я помню, последней пропала его рука на грифе. Он застыл в панике и не мог шевельнуть даже пальцем. Рука осталась в положении для аккорда D. Я помню этот аккорд. И до сих пор не могу играть в этой тональности. Столько лет я играю, столько пластинок, столько концертов-но никогда не брал аккорд D».

Свет Алана Паркера льется из окон и окутывает Блейка, который сидит среди пациентов, пытающихся понять, почему же они оказались в таком дерьме, что же заставило их туда залезть. Постепенно свет заливает весь кадр, и кажется, что экран сейчас загорится. И тут вы видите на пленке пыль и царапины. Вы вошли в другое измерение фильма: «Да это же просто поцарапанная пленка, которую проектор проматывает со скоростью двадцать четыре кадра в секунду».

Годар говорил, что кино — это правда двадцать четыре раза в секунду. Правда-правда-правда-правда-правда… Похоже на шум проектора. Да, этот старый гений кинематографа, рок-звезда, швейцарский часовщик разбирался в реальности.

Во вторник звонит Джек: нам нужно встретиться и поговорить.

— Самое время.

Он хочет поговорить о самом времени, но сначала задает мне несколько вопросов. Об экспонометре, который, по его словам, он держит в руке. Как им пользоваться. Значит, он по-прежнему все делает сам.

Я пытаюсь в меру своих способностей объяснить ему, как пользоваться экспонометром.

Он бормочет:

— Под Лас-Вегасом строят памятник Феликсу Арройо. Амфитеатр, который хотят назвать в его честь. Обязательно приходи. Будем тебя ждать.

Через часа два я сажусь в свой белый «шевроле» со светло-голубым салоном. Обивка очень быстро портится. Когда я сижу за рулем, отслоившиеся куски сиденья трутся о ногу, царапают меня грубыми голыми швами. Мое сиденье похоже на развороченный труп животного. В нем зияет огромная дыра. Если присмотреться, можно увидеть пружины внутри сиденья. Еще там есть всякие мелочи, которые я туда специально роняю, потому что хочу от них избавиться — если они надоели или мешают. Больше я их не вижу, да и не пытаюсь увидеть. Не хочу.

У меня там уже, наверное, скопился настоящий клад. Засовываю руку в дыру, чтобы проверить, что там за клад. Нахожу португальское эскудо, плоскую серую монету. Что бы это значило? Я никогда не был в Португалии. Может, я купил эту машину у португальца? У нас эта плоская монета почти ничего не стоит. Кладу ее обратно в дыру.

Вытаскиваю маленький квадратный снимок двенадцатилетней девочки; она смотрит прямо на меня и улыбается. На зубах у нее пластинка. Половину фотографии покрывает радужный жирный отпечаток. Я спешу засунуть снимок обратно, потому что не знаю, что это за девочка.

У меня постоянно такие мысли. Раньше это очень доставало всех, кто со мной работал.

Я вылез из машины и иду к дому Джека и Мэтта. Солнце прорвало плотные тучи и слепит глаза, отражаясь от мокрой дорожки.

Пока я сижу у них, мы забываем о времени, потому что в путешествии между измерениями время практически не имеет значения. Как видно, в других измерениях времени нет.

Джек и Мэтт делают ошибки или специально, или потому, что только учатся путешествовать по измерениям и еще не получили разрешение на вылет или как еще там эта ерунда называется.

— Ошибки со временем случаются довольно часто, — заверяют меня они. Это выводит меня из равновесия. Я нервничаю, как будто перелетел через несколько часовых поясов и теперь страдаю от нарушения биоритмов. И все-таки я слушаю, что они мне говорят.

В какой-то момент я спрашиваю Джека:

— Как это ты из другого измерения? Почему ты не говорил об этом раньше?

Он отвечает:

— Потому. Это секрет.

— Что это значит? Ты инопланетянин?

— Да, — говорит Джек.

— Я так и думал, — говорю я. — Ты хочешь меня туда отправить? Почему ты говоришь со всеми остальными режиссерами и показываешь им свой фильм, а мне нет?

Джек замолкает и делает глоток из бутылки чайна-колы.

— Потому что, — говорит он, — я проверял нашу технику, а потом мы собирались опробовать ее на тебе. — Он поворачивает правую руку ладонью вверх и другой рукой ставит на нее колу. — Ты нам небезразличен.

— Почему?

Джек предостерегающе поднимает правую руку, будто ответ на этот вопрос уведет нас слишком далеко в сторону. Бутылка падает на пол, пенясь и бурча. Джек невозмутимо поднимает мокрую бутылку, не обтирая пьет, а потом причмокивает.

— В любом случае, — говорит Джек, — все укладывается в пространстве без всякой последовательности. С точки зрения времени, нет «до» и нет «после». Мы показали Харрису фильм «Ковбой Немо» до того, как его сняли, хотя он всегда был снят и съемки еще не начинались. Правда, все равно мы зря это сделали.

Он улыбается:

— Мы в дерьме, чувак.

Мэтт прихлебывает пиво из кружки, которую держит в руке. Какое-то время я меряю их глазами, а они спокойно ждут.

Сегодня в их одежде ничего необычного. На Джеке та самая разрезанная футболка, а Мэтт снова вырядился под пирата, только с новой ярко-оранжевой шляпой.

— Я не должен был тебе этого говорить, — добавляет Джек, — но что уж там…

Он смотрит на Мэтта, потом снова на меня.

— У меня послание от Феликса.

— От Феликса Арройо?

— Феликс говорит, что пытался с тобой связаться, но его желание недостаточно сильно для особого сигнала.

— А…

— Он любит тебя настолько, насколько может, но не может любить тебя очень сильно, — заканчивает Джек.

Джек хлопает в ладоши — бутылка чайна-колы уже куда-то пропала, — и Мэтт поднимается со стула с отпиленными ножками.

— Итак! С этим разобрались, и теперь…

Я смотрю на Джека, недоумевающе сморщив нос.

— Ты поймешь позже, — отвечает Джек.

— Джек? — начинаю я. Он вышел на кухню, и я повышаю голос, чтобы он меня услышал. — Так ты проверяешь путешествие между измерениями на других до меня?

После непродолжительной возни и грохота Джек возвращается в зал с апельсином в руках и согласно кивает.

— А когда что-то не получается, эти люди пропадают?

Джек опять кивает:

— Пропадают.

Меня это немного удивляет и беспокоит.

— Есть причина тому, что я на него похож, — говорит Джек, очищая апельсин.

Вот это да!

— Это потому, что я — один из Феликсов, но меня растворила вечность, в которую попадаешь в Розовом. После того как пролетишь через вечность, трудно снова себя собрать так, чтобы достичь одной конкретной цели и связаться с одним-единственным человеком из миллиардов людей.

Под разломанным стулом я замечаю книжку о водевиле.

— Вы что, ребята, увлеклись комедией?

— Водевилем, — отвечает Мэтт с сумасшедшей ухмылкой.

Джек говорит:

— Водевиль дает фокусировку. Концентрирует реальность в наэлектризованной атмосфере, типа того! И тогда можно найти зазор, через который попадают в Розовое. Понимаешь?