На следующее утро я позвонил Жюли из телефонной будки. Она благополучно встретилась с Полиной и Джеральдом, пришедшими встретить ее на вокзале. Путешествие прошло хорошо. Ей не терпелось услышать наши новости. «А Люк, как там Люк?» Я передал Люку трубку, и он рассказал ей на своем языке, как медведь чуть не опрокинул нашу машину. Потом я признался Жюли, что дорога была очень уж долгой и что я жду не дождусь нашей встречи в Монреале.

Итак, мы снова пустились в путь, занявший еще четверо суток; дорога шла мимо озер Верхнее, Гурон, Ниписсинг — эти пустынные водные пространства, бесконечные, как моря, тянулись до самого горизонта. Теперь мы с Люком питались только нашим уловом, добавляя к нему кое-какие овощи. Я смастерил для Люка удочку — нетрудно представить себе, с какой ловкостью он забрасывал ее в воду.

Каждый вечер перед сном Люк требовал сказку. Я придумывал их для него, черпая сюжеты в окружающем мире, который он осваивал день за днем: их героями были медведи, рыбы, лошади или собаки. Или, например, кит, освобождавший рыбку от крючка рыболова. Или медведь, спасавший собаку от съедения людьми. Хотел бы я знать, как поживает наша Пятница? И сохранил ли Люк хоть какое-то воспоминание о ней?

Стоило нам завидеть телефонную кабину, как мы звонили Жюли, чтобы сообщить ей, в какой точке на карте находимся в данный момент: в Атикокане, Тандер-Бей, Террас-Бей, Солт-Сен-Мэри, Норт-Бей, Чок-Ривер…[60]

Я хорошо помню наш триумфальный въезд на улицу Сен-Дени в Монреале. Повсюду кафе с открытыми террасами, повсюду толпы посетителей, попивающих белое вино. Я спрашивал дорогу, и мне отвечали по-французски. «Да-да, Люк, это не шутки, в этом городе говорят по-французски!» Я был измотан вконец. Руки мои взмокли, рубашка липла к телу. Мне никак не удавалось выбросить из головы шоссе № 1, которое на протяжении девяти дней непрерывной лентой разматывалось передо мной. Пока я ставил машину на Карре-Сен-Луи, Люк радостно пел, словно возвращался в родной дом. На второй этаж дома вела железная лестница. Я взял Люка на руки и прижал его крошечный пальчик к кнопке дверного звонка.

Джеральд был поэтом и депутатом, а также пламенным борцом за независимость Квебека. Полина была певицей и исполняла песни о любви и освобождении. Они были близкими друзьями моих родителей и, приезжая в Брюссель, всегда останавливались у них.

Полина ушла в кухню готовить ужин, и оттуда донесся ее голос — она напевала с приятной хрипотцой: «Все говорят, что это девушка, / А я вам говорю, что это Маникуте». Такую песню Люк слышал впервые в жизни. Он побежал к Полине, и вскоре мы услышали, как она тихонько повторяет: «А я вам говорю, что это Маникуте», а Люк тоненьким голоском вторит ей, включая, таким образом, в свой репертуар новое произведение — «Маникуте».

После ужина Люк устроил нам свою традиционную истерику: он хотел спать только в трейлере. Там — и больше нигде — его спальня и его постель. Вышел форменный скандал. Конечно, Карре-Сен-Луи, ровный, как доска, не имел ничего общего с крутыми улицами Сан-Франциско, но давно пора было приучать Люка жить в нормальном — не на колесах — доме и ночевать в нормальной, стоящей на полу кровати. Однако Люк ничего не желал слышать и орал все громче и громче. Мы с Жюли рассыпались в извинениях перед хозяевами. Увидев нашу растерянность, Полина предложила свою помощь. Она унесла Люка в другую комнату, и вскоре его вопли стихли, уступив место детской песенке:

Через час Полина вернулась, сообщив, что маленький скандалист крепко спит. Мы уж было стали благословлять квебекскую песню за ее снотворное воздействие, но тут она призналась, что добавила капельку водки в бутылочку с водой Люка: помогает безотказно — испытано на ее собственных детях, которым это абсолютно не повредило. Я напомнил Полине, какая грандиозная дискуссия возникла у нас в Брюсселе по поводу «травки», которую она курила вместе со своей дочерью с профилактической целью, чтобы заранее отвадить ее от «тяжелых» наркотиков, — так она объяснила моим ужаснувшимся родителям.

Перед сном Полина и Джеральд еще раз повторили, что мы должны чувствовать себя здесь как у себя дома, тем более что их общественные обязанности не позволят уделять нам много времени.

Итак, мы провели несколько дней в Монреале — городе, который был вполне привлекательным, несмотря на забитые автотрассы в центре и башни из стекла и бетона, которые высились над старинными, сохранившимися каким-то чудом кварталами. Если бы не эти островки старины, где звучала греческая, португальская, итальянская, китайская, креольская и квебекская речь, его легко можно было бы принять за американский город, только с еще более напряженным ритмом жизни. Джеральд и Полина разрешили нам пользоваться их велосипедами, и мы разъезжали на них по бульвару Святого Лаврентия и по улицам Шербрук и Сент-Катрин. Люк сидел на багажнике за спиной Жюли, в каске, купленной на блошином рынке, и во все горло распевал Бозо Бесштанника… В общем, мы обследовали Монреаль в течение трех дней — пешком, на метро или на велосипедах, и он нравился нам все больше и больше.

Но в любом путешествии есть своя оборотная сторона: рано или поздно наступает момент, когда где-то внутри звучит сигнал к отправке, нечто вроде зова к другим краям, под другими небесами. Полина и Джеральд, очень полюбившие Люка, хотели развлечь его и потому советовали нам осмотреть район Тадусака, в месте слияния рек Сагеней и Святого Лаврентия: в это время года там собирались киты, чтобы откормиться и пополнить запасы жира на зиму. А в открытом море, в заливе Святого Лаврентия, стоило посетить острова Магдалены, где можно увидеть тюленей с их детенышами, которые подпускают к себе людей. Полина с упоением описывала нам эти острова с их особенным светом, песчаными пляжами и красными скалами.

Наше возбуждение росло по мере того, как мы приближались к Тадусаку. Подъехав к берегу, мы попросили одного из рыбаков взять нас на борт его баркаса. И вскоре увидели вдали, в водах Сагеней, огромные туши. Это были белые киты, белухи, как назвал их рыбак. Их мирные водные игры, тем не менее, поднимали волны, которые весьма ощутимо покачивали наше суденышко. Люк смотрел во все глаза на этих гигантов, затаив дыхание, указывая на них пальчиком и пряча лицо на груди Жюли всякий раз, как один из них шумно нырял в воду.

Мы с Жюли нечасто спорили между собой, согласовывая ход нашего путешествия, его маршруты и этапы, хотя каждый из нас исходил при этом из собственных убеждений. Но в тот вечер между нами разгорелась ожесточенная словесная схватка. Жюли чувствовала себя неважно, ей хотелось вернуться в Монреаль и отдохнуть несколько дней либо там, либо в Нью-Йорке, перед отъездом из Америки. Я же, сам не зная почему, твердо намеревался продолжить путь до устья реки Святого Лаврентия. Глупо уходить с полдороги, подобно уставшему альпинисту, который идет вниз, тогда как до вершины осталась пара десятков метров. Наташкуан — вот название, звучавшее гордо, как Ванкувер, вот крайняя восточная точка на карте Канады, на берегу океана, куда я стремился всей душой. Жюли упрекала меня в эгоизме, а главное, в том, что я никак не сочувствую ее состоянию. «Ты думаешь, от выкидыша можно так скоро оправиться?» — кричала она мне, заливаясь слезами. И поскольку я упорствовал, было решено, что она вернется в Монреаль на автобусе вместе с Люком.

Эта разлука длилась всего пять дней. Два из них заняла у меня дорога в Наташкуан. Мы попрощались, уже почти остыв от ссоры. Жюли просто еще раз попеняла мне на то, что звала «моими безумствами».

Разумеется, делать в Наташкуане было совершенно нечего, разве только созерцать пустынный морской горизонт за островом Антикости. Правда, здесь я обнаружил бистро-кафе «На мели», где и «сел на мель» вечерком и где мне подали вино, которое я распил в честь того, что пересек всю Канаду от края до края, проделав путь в шесть тысяч четыреста километров и проложив маршрут от Ванкувера до этой крайней западной точки страны, связавший два великих океана. И вот теперь подошел к концу — концу чего-то, что мне и самому было непонятно.