Когда я пришел в себя, младенец уже надрывно плакал, и в его голоске звучала вся мировая скорбь. Миг назад он покинул безмолвную тьму материнской утробы, откуда его вытолкнули под безжалостный свет комнаты, в которой царило лихорадочное напряжение. Что ж вы хотите — люди плачут и по менее веским причинам. Может быть, именно поэтому первый крик новорожденного звучит лишь единожды. Потом о нем забывают — так забывают мертвые языки, на которых никто больше не говорит. Это был мальчик. Его окунули в таз, чтобы смыть кровь и слизь, а заодно освободить от плаценты, этой нежнейшей оболочки, в которой он пребывал целых девять месяцев. Исходивший от него солоноватый запах навел меня на кощунственную мысль о том, что произведение на свет младенцев имеет нечто общее с дефекацией. Но я постарался скорее выбросить из головы это ужасное сопоставление. Интересно, подумал я, какого же цвета бывают новорожденные у краснокожих, если даже этот родился почти багровым? Крошечное тельце корчилось так, словно пыталось совершить еще один «переворот». Увы, время переворотов минуло для него безвозвратно. Теперь младенец мог выразить свое отвращение к этому миру лишь этими судорожными корчами.
Я совсем забыл о Жюли, изнемогавшей от перенесенных мучений. Она потребовала, чтобы ребенка положили ей на грудь. Я услышал, как она нашептывает ему нежные словечки, чтобы успокоить, и младенец, привыкший к ее нежному воркованию, которое доносилось к нему извне долгие девять месяцев, тотчас перестал кричать. Тут Жюли заметила и меня. «Посмотри, какой он хорошенький! Где же ты был все это время?» Она даже не видела, как я грохнулся в обморок. И это легко понять: в тот момент у нее хватало других дел. В ответ я только сказал, что она держалась просто великолепно, скромно умолчав о своей слабости, впрочем, вполне в данной ситуации простительной.
Жюли переложили на каталку и отвезли в палату, где нас оставили наедине. В ее измученных глазах читалось счастье свершения. Этого ребенка мы с ней зачали вместе — что правда, то правда, — но именно она носила его во чреве девять месяцев подряд, перед тем как произвести на свет в обстоятельствах, казавшихся мне подлинно апокалипсическими. Жюли сжала мою руку, словно хотела приобщить меня к своему подвигу, тогда как моя заслуга, если вдуматься, была совсем невелика. Всего лишь способность к соитию… хотя, надо сказать, вполне эффективная и осуществленная в нужный момент. Ну да ладно, я великодушно решил оставаться на вторых ролях.
Итак, теперь у нас был ребенок. Но покамест еще безымянный. Во-первых, мы не знали, кто родится, мальчик или девочка: Жюли отказалась делать УЗИ и узнавать пол ребенка заранее; ей хотелось, чтобы это оставалось тайной до последней минуты. Во-вторых, по поводу имени мальчика мы с ней вели нескончаемый и безрезультатный спор. Жюли раз и навсегда решила, что это будет Леопольд, — так звали ее деда, горячо любимого и, вдобавок, гениального изобретателя, который прославился тем, что получил патент на новый тип герметичных колпачков для тюбиков с зубной пастой. Я же, со своей стороны, считал это имя прискорбно банальным; вдобавок, оно слишком уж напоминало о королевской семье [5]. И потому выдвинул другое предложение — назвать ребенка Гедеоном [6].
Жюли воздевала глаза к небу. Тщетно я пытался объяснить ей, что Гедеон, даже в своей пернатой ипостаси, все же был милым, преданным и остроумным созданием (иначе говоря, обладал лучшими человеческими качествами, представляя собой идеальный пример антропоморфизма), что людям давно следовало бы брать пример с животных; она даже слушать меня не желала, замкнувшись в своем непробиваемом упрямстве. Короче, пришлось срочно закрыть эту тему и подыскать другой вариант. Ибо нужно с первых же минут, как заявила Жюли, обращаться к младенцу по имени, иначе не миновать психических отклонений, проблем с самоидентификацией и так далее.
Пробежавшись по списку имен, которые показались нам обоим невыразительными, мы выбрали из них, в качестве приемлемого компромисса, только одно — Люк. «Да, Люк годится! — воскликнула Жюли. — Можно даже звать его Лука, на итальянский манер», — добавила она, уносясь мыслями в Тоскану. И верно, имя Люк подходило нашему сыну так, словно его подобрал «по мерке» какой-нибудь вдохновенный лингвист. «Но почему нам не приносят нашего Люка? — обеспокоилась Жюли. — Уже целый час прошел, как мы его ждем. Сходи за ним, милый, я умираю от нетерпения».
И вот я, облеченный столь почетной миссией, побрел, сам не зная куда, по тускло освещенным коридорам роддома. Было уже одиннадцать вечера. И ни души кругом, чтобы указать мне путь к злополучной родильной палате. В конце концов, я решил сменить свои бесплодные метания на методичный поиск, начав, как положено, с первого этажа, однако там все двери были крепко заперты. Поднявшись на второй, я приоткрыл одну из дверей и обнаружил за ней палату, уставленную кувезами[7], в которых спали скрюченные, как креветки, недоношенные младенцы. Досрочно изгнанные из рая материнского чрева, они явно готовились протестовать на глазах мировой общественности против этого злодейского акта. Причем с использованием любых доступных им средств, подобно взрослым, которым остается лишь голодовка или захват фабрики как способ борьбы с несправедливостью. Я ходил между ними в поисках Люка, с ужасом понимая, что неспособен его узнать. Кроме того, наш Люк вовсе не был недоношенным, и его ни в коем случае не могли поместить в эту палату (черт возьми, я уже начал нервничать!). Итак, я отвесил общий прощальный поклон этим очаровательным крошкам, среди которых, вполне вероятно, дремали будущие сопрано мирового класса или лауреаты Нобелевской премии по физике, — почему бы и нет?!
Уже и не помню, сколько времени я блуждал по коридорам этого роддома, прежде чем отыскал родильную палату, признав ее по кошмарной обморочно-зеленой окраске стен. В соседней с ней комнате горел свет. Врач-педиатр мыл и пеленал младенца. Вернее, их — младенцев — было двое, они лежали бок о бок. Я представился и изложил цель своих поисков: мне нужно доставить Люка матери. Обычно новорожденных различают по браслетикам с фамилией. И я сильно обеспокоился, не увидев таковых на ручках обоих младенцев. Но педиатр вполне уверенно, без малейших колебаний, указал мне, который из них наш. «Вы точно знаете?» — умоляюще спросил я, чувствуя, что сам никак не способен узнать Люка. По правде говоря, я и рассмотреть-то его толком не успел, когда он заливался плачем в тазике, во время первого купания. «Это наверняка ваш сын, и не сомневайтесь!»
— Вы сознаете, какие последствия может иметь эта ошибка? — воскликнул я, бросая взгляд на второго ребенка, казавшегося мне более привлекательным.
— Да не переживайте вы так. Ему, конечно, следовало надеть браслет, но сегодня мы приняли столько родов, что израсходовали все запасы. И с люльками та же история. Ни одной свободной во всем роддоме. Я при всем желании ничем не могу вам помочь. Сходите-ка на пятый этаж, в хирургию, — может, там найдется?
— А вы, я надеюсь, никуда отсюда не уйдете?
— Нет-нет, я вас дождусь, будьте спокойны.
Пятый этаж, освещенный все теми же мертвенно-тусклы-ми лампами, насквозь пропах хлоркой. Но и здесь, как в других местах, я не встретил ни одной живой души. Что касается люлек, я обнаружил их великое множество в одной из палат, однако все они были заняты младенцами, на вид куда более крепенькими, чем их недоношенные собратья, только с тугими повязками на ручках, ножках, головках или туловищах, свидетельствующими о различных патологиях, которые потребовали хирургического вмешательства. Зато теперь они как бы уравнялись в правах, и ничто уже не указывало на незначительность или неизлечимость их увечий. Дежурная сестра спросила, что мне здесь понадобилось: время посещений давным-давно истекло. «Люлька, мне нужна люлька», — ответил я, изложив ей свои трудности молодого (очень молодого) отца семейства, которые, похоже, даже взволновали ее, несмотря на поздний час. Однако свободной люльки все равно не нашлось, все они были заняты. «Ну и ну, — подумал я, — видать, здесь одни рождаются, а другие — оперируют, как на конвейере». Медсестра повела меня в соседнюю темную комнату, нечто вроде кладовой. Там она достала с полки картонную коробку, вывалила из нее содержимое — кажется, сухофрукты, — и застелила дно пеленками, соорудив из них нечто вроде матрасика. «Ну вот, держите, — сказала она, вручив мне коробку, — это, конечно, не царское ложе, но хотя бы на одну ночь решит вашу проблему».
