— Но, — пробормотал старый вояка, — не кажется ли вам, что мы бесполезно подвергаем себя опасности, и верите ли вы, что у нас есть хоть какой-то шанс спасти эту несчастную девушку?

Шевалье, самолюбие которого было уязвлено, как видите, смирился с необходимостью говорить во множественном числе.

— Признаюсь, надежды почти нет, — отвечал доктор, — у больной уже появились признаки, предвещающие близкий конец: ногти синеют, глаза ввалились, конечности холодеют и могу поспорить, что язык уже одеревенел. Ну и что же! Она ведь еще жива, надо сражаться до конца, товарищи… Я привык, и вы это знаете, не отступать перед смертью; я, шевалье, из породы бульдогов: до тех пор пока у меня в зубах есть хоть клочок, я держу его мертвой хваткой; но мы уже потеряли много времени… за дело!

Не придя еще в себя от ужаса, испытанного им при слове «холера», шевалье поначалу был бессилен чем-либо помочь доктору. Но, к счастью, последний, по нескольким словам, сказанным шевалье его домашнему слуге, догадался, что речь идет о приступе холеры, и захватил с собой из аптечки эфир и черемичную воду: те два лекарства, с помощью которых он сражался с холерой.

Бедный Дьедонне ходил по комнате, как безумный; но в конце концов спокойствие и уверенность, с которыми этот знаток своего дела обращался с больной, прислушивался к ее дыханию, ощупывал ее, успокоили его опасения, уменьшили его испуг.

Его привязанность к бедному спаниелю уже пробила брешь в том чувстве эгоизма, которым он заполнил свое сердце; а его задетая гордость и, главное, жалость, испытываемая им при виде страданий больной, в конце концов постепенно одержали над ним полный верх.

В свою очередь, он приблизился к ложу умирающей и стал помогать доктору обкладывать ее теплыми кирпичами, которые тот выломал из стены, чтобы нагреть их.

Спаниель, вероятно, понял цель тех забот, которыми окружали его хозяйку; он спрыгнул с кровати, чтобы освободить поле деятельности для этих двух человек и, подойдя к шевалье, стал лизать ему руки.

Этот знак признательности горячо растрогал шевалье; мысли о переселении душ вновь пришли ему на ум, и он с воодушевлением воскликнул:

— Будь спокоен, мой бедный Думесниль, мы ее спасем!

Врач был слишком занят с больной, чтобы придать значение странным словам, с которыми Дьедонне обратился к черной собаке; до него дошел лишь их общий смысл.

— Да, шевалье, — сказал он, — да, будем надеяться! Вот уже и конечности становятся теплее; но если ей удастся выкарабкаться, то этим она будет обязана вам.

— Неужели?! — вскричал шевалье.

— Да, черт побери! Но вы не должны останавливаться на полдороге, я прошу меня извинить, шевалье, но я собираюсь послать вас кое за чем.

— О! Располагайте мной, как вам будет угодно!

— Вы понимаете, что мое присутствие здесь необходимо.

— Черт! Полагаю, я это отлично понимаю.

Доктор достал из кармана маленький блокнотик, написал карандашом несколько строк и вырвал этот листок.

— Отправляйтесь к аптекарю, шевалье, и принесите мне это лекарство.

— Все, что хотите, доктор, лишь бы я ее спас, — воскликнул шевалье, очертя голову вступая в борьбу и сжигая свои корабли.

Шевалье потребовалось не более десяти минут, чтобы сходить туда и обратно, и, когда он вернулся на чердак, то нашел доктора улыбающимся, и это с лихвой оплатило все его труды.

— Так, значит, ей лучше? — Шевалье подошел к кровати, чтобы взглянуть на больную, чье лицо в самом деле утратило свой мертвенный оттенок.

— Да, ей лучше, и я надеюсь, если Господь нам поможет, то через три месяца мадемуазель подарит нам младенца, похожего на вас, как две капли воды.

— На меня! На меня! Мадемуазель, ребенок?

— Ах, какой же вы ловелас, шевалье; я все знаю о ваших похождениях в Папеэти: прекрасная Маауни мне все рассказала.

— Доктор, я вам клянусь…

— Говорите же, шевалье, не таите от меня секретов; рано или поздно вы все равно будете вынуждены мне все рассказать; разве моя профессия не состоит в том, чтобы облегчить человеку появление на свет, точно также, как помочь ему покинуть его?

— Но позвольте, доктор, что же вас навело на эту мысль?…

— А вот что, черт возьми! — сказал доктор, протягивая шевалье золотое обручальное кольцо, которое он снял с пальца больной, остававшейся все такой же неподвижной и безучастной. — Во время вашего отсутствия, движимый любопытством, я решил открыть это кольцо и осмотреть его. И больше не отрицайте ваше отцовство, дорогой сударь; ваш секрет в надежных руках; врач призван еще строже хранить тайну, чем исповедник.

Шевалье, как пораженный громом, не веря своим ушам, взял это кольцо, ногтем мизинца поддел крышку и, открыв таким образом кольцо, на внутренней его поверхности прочел:

Его волнение было так велико, что он пал на колени, одновременно рыдая и молясь.

Врач решил, что волнение шевалье вызвано радостью, которую тот испытал, узнав, что есть надежда спасти больную.

Он дал шевалье закончить свою молитву и вытереть глаза, а затем, решив, что следует использовать этот возвышенный порыв чувств к выгоде несчастной молодой девушки, он спросил:

— А теперь, шевалье, что мы будем делать с этим ребенком? Ведь ей невозможно оставаться в этой зловонной дыре! Может, вы хотите, чтобы я отправил ее в госпиталь?

— В госпиталь! — с негодованием вскричал шевалье.

— Черт! Но ей там будет несравненно лучше, чем здесь. И хотя я не собираюсь читать вам нотаций, но позвольте мне все же заметить, шевалье, что я нахожу весьма странным то, что вы оставили женщину, на палец которой надели это кольцо, в столь убогой лачуге, особенно в тот момент, когда в этом квартале свирепствует болезнь.

— Доктор, я прикажу ее перевезти ко мне.

— Слава Богу, это доброе дело! Правда, оно несколько запоздало; но, как гласит пословица, лучше поздно, чем никогда. Это вызовет небольшой переполох и крики негодования среди добропорядочных жителей Шартра, но что касается меня, то я предпочитаю, шевалье, опираясь на сложившееся у меня о вас мнение, чтобы вы совершили именно этот грех, а не другой; предпочитаю видеть, как вы пренебрегаете условностями и приличиями, а не человеколюбием и состраданием.

Шевалье, ничего не отвечая, склонил голову; в его душе боролись тысячи разных чувств.

Он думал о Матильде, чьим ребенком должна была быть эта несчастная девушка; мысленно он перенесся на двадцать пять лет назад, он вновь переживал эти дни, такие мирные, такие радостные, сначала наполненные их совместными играми, а затем взаимной любовью.

За эти восемнадцать лет, возможно, впервые он осмелился бросить взгляд в прошлое и испытал чувство стыда при мысли, что мог предпочесть мелочные наслаждения эгоизма этим радостям, таким сильным и таким неизгладимым, раз более чем двадцать лет спустя они еще могли вновь согреть его душу.

Смотря на бедную больную, он испытывал раскаяние, его совесть подсказывала ему, что, какими бы ни были грехи ее матери, они ни в коей мере не уменьшали его обязательства по отношению к этому ребенку, и что эти обязательства не были им выполнены.

Он не мог также не думать о тех пагубных последствиях, которые имело для молодой девушки похищение ее ангела-хранителя; возможно, отняв у нее Блэка, он обрек ее, беззащитную, на предательство; он давал себе слово искупить свои ошибки, так как видел во всем случившемся руку Господа.

Видя, как глубоко шевалье погружен в размышления, доктор предположил, что шевалье, испугавшись последствий пребывания в его доме больной, решил пойти на попятный.

— Что же, в конце концов, — сказал он шевалье, — обдумайте это хорошенько; возможно, вам удастся найти за хорошую плату каких-нибудь добрых людей, которые согласятся преодолеть свое отвращение к этой чертовой болезни и приютят у себя бедную девушку; вероятно, это будет самый лучший выход, который устроит всех.