Реатур и Ламра озабоченно повернули еще по одному глазному стеблю к Саре.

— Я не знать, — ответила та.

— Что ж, достаточно честный ответ, — сказал Реатур. — Давайте пока беспокоиться о чем-нибудь одном. Если Ламра выживет после почкования, тогда и подумаем, что делать дальше.

— Да, — согласилась Сара. — Логично.

Вскоре она и Реатур попрощались и ушли. После их ухода шумный, как всегда, зал вдруг показался Ламре пустым. Ей больше не хотелось играть с беззаботными подружками, а даже если бы и захотелось, растущие почки уже не позволили бы ей бегать и кувыркаться с прежней прытью.

Ламра безучастно наблюдала за царящим вокруг весельем, и тут к ней подошла Пери; ее почки тоже начинали набухать.

— Чего хотели от тебя хозяин владения и это… это смешное существо? — с благоговейным трепетом поинтересовалась она. — Почему Реатур проводит так много времени с одной самкой, причем с той, с которой он уже совокупился?

— Реатур и ЧЕЛОВЕЧЬЯ САМКА, — важно начала Ламра, щеголяя своими знаниями, — ищут способ, как сохранить самкам жизнь после почкования.

— Ты меня дразнишь, — обиделась Пери. — Никто не может сделать этого.

— Да не дразню я тебя. Они правда хотят попробовать.

— Не притворяйся дурочкой, Ламра. И меня не считай дурой. На этот раз ты меня не обманешь. Кто когда-либо слышал о старой самке?

По дну Каньона Йотун что-то двигалось. Двигалось едва заметно, но, видимо, имело приличные размеры, если его можно было разглядеть с такого расстояния. Руставели прижал к глазам полевой бинокль и непроизвольно дернул головой, когда глубины каньона как бы прыгнули на него, приближенные семикратным увеличением. Впечатление такое, будто сам бросился в бездну.

— Что там? — спросил Ворошилов, у которого бинокля не было.

— Не знаю, Юрий Иванович, — Шота нахмурил лоб. — Не пойму. Может, просто солнечные лучи отражаются от поверхности воды.

— Боже мой, — прошептал Ворошилов.

Руставели сначала не понял озабоченности химика, но потом и сам повторил:

— Боже мой. Еще вчера дно каньона было сухим. Если сегодня там появилась вода, завтра она поднимется, а послезавтра… Сорок дней и сорок ночей…

— Да, — тихо рассмеялся Ворошилов. — Странно, не правда ли, что после трех поколений, проживших при тотальном атеизме, мы при необходимости вызываем из подсознания библейские сюжеты?

— А почему это происходит, лучше спросить у чертовой бабушки, — ответил Руставели. Оба расхохотались.

— Какая дерзость.

Окажись на месте Ворошилова Лопатин, Руставели не оставил бы такой упрек в свой адрес без контратаки, но с химиком он предпочитал не ссориться. А тот уже посерьезнел.

— Возможное наводнение, Шота Михайлович, далеко не единственная наша головная боль.

— А? Что? — Руставели успел окунуться в совсем другие миры и с трудом вынырнул на поверхность. Ему страшно хотелось спуститься к воде. Он подозревал, что там, в каньоне, живут растения и животные, находящиеся зимой в состоянии спячки и пробуждающиеся для активной жизнедеятельности во время ежегодных наводнений. Правда, это всего лишь предположение. Что свойственно многим видам земных животных, совсем не обязательно должно быть свойственно животным Минервы, но все же… Короче, на всякий случай проверить догадку следовало.

— У нас будут большие неприятности, если Лопатин не оставит Катю в покое. Я это знаю, потому что, вполне возможно, стану их причиной.

Руставели внимательно посмотрел на химика, несколько озадаченный мрачной решимостью, прозвучавшей в его голосе.

— Спокойствие, друг мой, только спокойствие, — осторожно проговорил он. — Поймите, Юрий Иванович, чекист тоже мужик. Полагаю, он, как и все мы, имеет право приударить за Катей.

— Понимаю, — угрюмо заметил Ворошилов. — Волочиться за нею — это одно. Но он избил ее; я сам видел синяки. Согласитесь, это уже совсем другое. Подобного я не потерплю, даже если он запугал ее настолько, что она не способна сама постоять за себя.

Руставели нахмурился То, что он услышал, было очень похоже на Лопатина. Последнее время Катя находилась на «Циолковском» и приехала вместе с химиком в город Хогрэма совсем недавно. Так что Ворошилов, наверное, знает, о чем говорит.

— Что вы намерены делать? — спросил Руставели.

— Проучить этого подонка. На следующей неделе он здесь нарисуется. Откровенно говоря, я надеялся, что вы мне поможете. Кажется, это называется «постоять на стреме».

— Хотите устроить ему темную, а? — Грузин по национальности, Руставели прекрасно знал русский сленг. Многим гражданам Советского Союза доводилось хоть раз в жизни «постоять на стреме». Застань биолог Лопатина издевающимся над Катей, он, не раздумывая, и даже с удовольствием, набил бы гэбэшнику морду, но делать это хладнокровно, да еще спланировав заранее… — Лопатин, конечно, свинья, но не лучше ли нам прежде уведомить Толмасова, чтобы тот сам поставил гэбэшника на место?

— Свинья и мерзкий скот, — пророкотал Ворошилов. — Кроме того, что он истязает Катю, он еще и шарит в моей каюте, находит личные записи… мои стихи, а затем перебрасывает их в «свой» файл на бортовом компьютере. Собирает доказательства. Только я не пойму, чего? Того, что я — несмотря на все свои старания — не Ахматова и не Евтушенко? — Открытое честное лицо химика потемнело от гнева, руки сжались в кулаки. Окажись Лопатин сейчас здесь, ему бы не поздоровилось.

Руставели знал, что гэбэшник периодически обшаривает каюты. Потому и вел свой личный дневник на грузинском — пусть Олег Борисович попробует в нем разобраться! Хотя, если подумать, обыски — это часть лопатинской «работы».

— Давайте поговорим с Толмасовым, — снова предложил он.

Ворошилов поморщился.

— Вас, южан, считают горячими и решительными. Похоже, данные, взятые из этнографических эпосов, несколько устарели. Я прав?

— А вам, русским, положено быть невозмутимыми и уравновешенными, — парировал Руставели. — Когда мы вернемся домой, на первых полосах газет нас объявят героями и прочее, прочее… А что будет потом, когда все утихнет? Я, например, не заинтересован в том, чтобы в КГБ узнали, что я отмудохал одного из их сотрудников. Или вы предлагаете, чтобы мы для пущей маскировки переоделись минервитянскими уличными хулиганами?

Химик даже не улыбнулся. Некоторое время они шли молча, а потом Ворошилов пробасил:

— Хорошо, мы поговорим с Толмасовым.

Руставели с привычным наслаждением окунулся в теплое нутро палатки. Под его валенками зачмокало: в палатке царило не только тепло, но и сырость.

К счастью, Толмасов был там один, без Кати. Полковник писал очередной рапорт, но отложил ручку, как только вошли Руставели и Ворошилов.

— Почему такие кислые лица, товарищи? — Похоже, он сразу сообразил, что что-то не так.

Объяснения взял на себя Ворошилов. Руставели никак не ожидал, что этот вечный молчун умеет говорить так бойко; видимо, желание выяснить вопрос насчет отношений Лопатина и Кати зрело у него давно.

Толмасов выглядел совершенно спокойным.

— Думаю, я видел отметину, о которой вы говорите, — большой синяк под левой грудью на ребрах, так? — спросил он после того, как Ворошилов закончил.

— Да, Сергей Константинович, — кивнул химик.

— Катя сказала мне, что она упала, — Толмасов сдвинул брови. — Но если это не так…

— И что тогда? — спросил Руставели с наигранной иронией. — Какие меры вы сможете применить к человеку, работающему, все мы знаем где? — Жуткий упрямец, Толмасов был способен сделать какой-то серьезный шаг только после того, как ему скажут, что сделать его он не сумеет.

— Здесь командую я, а не Лопатин, — сказал, словно запечатал слова в камне. Руставели с трудом спрятал улыбку. — Я поговорю с доктором Захаровой начистоту и приму меры, которые сочту нужными, — продолжал Толмасов. — Благодарю за то, что вы довели эту информацию до моего сведения, — сказал он сухо и опустил глаза к рапорту, давая понять, что разговор окончен.