— Рад видеть пана. Жена сейчас выйдет. Давно вернулись в страну?

Тынецкий ответил с долей рассеянности:

— Да нет, неделю назад. Заглянул на несколько дней в Пруды, а сейчас вот приехал в Варшаву.

— Долго пробудете здесь?

— Еще не знаю. Есть дела, и от них зависит время моего отъезда. А вы как поживаете?

— О, спасибо. Жена здорова, а я некоторое время болел, но сейчас уже чувствую себя хорошо. Вы, кажется, были в Америке?

— Да, но совсем недолго. Задержался лишь в Париже и Лондоне.

Вошла Кейт. Он поднялся навстречу и, поцеловав ей руку, сказал:

— Я рад поздравить вас и видеть здоровой.

— Спасибо за память и красивые цветы, — ответила она.

Он обвел глазами комнату, заставленную корзинами и вазами.

— Вижу здесь настоящий цветник.

Гого крякнул.

— У нас здесь много друзей. Большая корзина от Юлика Залуцкого, что из Горани, та от барона Ирвинга, эта от Юзефа Чумского из Белосиц, а вот эта от известного писателя Адама Полясского, эти розы прислал известный поэт Стронковский, а которые в углу — Кучиминьский или Хохля? Кейт, я уже не помню, от кого они?

— Нет, они от Марыни, — ответила она и пояснила, что это их служанка.

По лицу Тынецкого пробежала едва уловимая улыбка.

— А вы помните поздравления с рисунками, которые каждый год в день ваших именин писали вам дети из школы в Прудах? — спросил он.

— О, да, конечно! — оживилась Кейт. — Это было так трогательно. Я сохранила их все, кажется, шесть штук.

Тынецкий слегка покраснел.

— Только пять, — поправил он.

— Возможно, но откуда вы знаете?

— Потому что частично это были мои произведения. Учительница, панна Кобальская, занималась их оформлением, а я сочинял стихи.

Он засмеялся и добавил:

— Это были никудышные стихи.

— Вовсе нет, они очень милые. Так, значит, это вы? Боже мой, а я совсем не догадывалась и думала, что их автор панна Кобальская. Помню только, что тетя Матильда поздравляла ее, услышав эти стихи, и уверяла, что у нее поэтический дар, что-то необычное, а панна Кобальская принимала комплименты как должное. И вот когда только стала известна правда! Это было нехорошо с ее стороны.

— Я должен защитить ее, — улыбнулся Тынецкий, — ведь она лишь выполняла мою просьбу. Ни за что на свете я не хотел быть узнанным.

— Вот так открытие! Выходит, вы писали стихи и для тети Матильды, и для ксендза, и для генерала?

— О, нет, дети просто переписывали их из учебника. Но у меня есть к вам просьба: не читайте никогда тех стихов.

— Почему?

— Потому что они ужасные.

В

их свете я выгляжу так, как женщина на фотографии двадцатилетней давности в старомодной шляпе.

— Я так не думаю и не знаю, смогу ли поклясться, что не взгляну на те поздравления. Ваше предупреждение разожгло мой интерес. Женщинам нельзя выдвигать такие запреты, потому что ни одна не выдержит.

— Верю, что и это правило имеет достойные исключения, — ответил Тынецкий с поклоном.

— Слишком большой риск, — рассмеялась Кейт и подумала, что Тынецкий очень изменился в лучшую сторону. История с поздравлениями напомнила ей детские годы, проведенные в Прудах.

От воспоминаний повеяло мягким теплом.

— Заботится ли сейчас, когда меня нет, кто-нибудь о славной Слепуне? — спросила Кейт.

— О ком, о ком? — заинтересовался Гого.

— Это кобыла, — пояснил Тынецкий. — Пани Катажина заботилась о старушке и спасла ее от смерти, когда пан Бартоломейчик хотел продать ее на живодерню. Да, Слепуня жива и даже поправилась. Валек получил насчет ее четкие распоряжения и заботится о ней больше, чем о других лошадях. И я не сомневаюсь в этом, потому что найден способ, который стережет совесть Валека: он получил маленькое повышение, но только на время, пока Слепуня здравствует. Паи Бартоломейчик ворчит, говоря, что благодаря этой прибавке Валек дотянет ее до ста лет.

— Я желаю ей этого от всего сердца, — усмехнулась Кейт. — А вы в Варшаву надолго?

— Мы как раз говорили с паном, что это зависит от моих дел, с которыми мне бы хотелось справиться за неделю — две.

— Если мои местные связи могут вам на что-нибудь пригодиться, — отозвался Гого, — с удовольствием посодействую.

— О, нет, большое спасибо, не стоит беспокоиться.

Взглянув на часы, он встал с намерением откланяться, но Гого попытался его остановить.

— Почему вы так спешите? Нам будет приятно, если вы задержитесь еще.

Тынецкий посмотрел на Кейт.

— Не знаю, не мешаю ли я вам… — начал он.

— Совсем наоборот, если вы располагаете временем…

— Конечно, оставайтесь, — настаивал Гого, — познакомитесь с интересными людьми, литераторами, художниками.

Он был заинтересован в этом и хотел произвести впечатление на Тынецкого, а еще больше желал, чтобы приятели воочию убедились, что граф-миллионер является кузеном его жены.

— Оставайтесь, — уговаривал Гого искренне.

— С удовольствием воспользуюсь приглашением, — согласился наконец Тынецкий, тем более, что мне действительно хотелось познакомиться с таким замечательным поэтом, как Стронковский. Он, кажется, совсем молодой человек?

— Вы правы, ему немногим более двадцати, — сказал Гого. — Но меня удивляет, что вы слышали о нем, будучи за границей.

— Я не только слышал о нем, я читал его стихи. В Париже есть магазин польской книги. И Полясского я тоже читал. Он очень талантлив, но я не разделяю его взглядов. Я, конечно, слишком слабо разбираюсь в литературе, чтобы иметь право высказывать о ней свое мнение. Я руководствуюсь исключительно простыми пристрастиями и поэтому предпочитаю книги Кучиминьского.

— Я тоже, — сказала Кейт.

— А я наоборот, — возразил Гого. — Кучиминьский холодный. Он смотрит на жизнь с Луны или через микроскоп. Я знаю, что он популярен, и сам его признаю, но мне больше нравится Полясский.

— Разница между ними в том, — заметила Кейт, — что Кучиминьский — аналитик.

— А в жизни они тоже такие?

— О, да!

— Очень хотелось бы познакомиться с ними. Я должен вам признаться, что меня всегда манил мир искусства. С ранних лет читая книги, я мечтал встретиться с авторами хотя бы в самом коротком разговоре. Да и сам я, как вам известно, писал стихи, точнее говоря, занимался графоманией, иначе мои творения назвать сложно.

Гого рассмеялся.

— Но сейчас, пожалуй, вы уже не пишете стихи?

— Нет, стихи не пишу.

— Боже мой, я убежден, если бы все поэты были богаты, они предпочли бы подписывать чеки, а не писать стихи.

— Весьма ошибочное мнение, — заметила Кейт.

— А ведь было много таких, кто, несмотря на большое состояние, писал, к тому же замечательно, например Байрон или Красиньский, — добавил Тынецкий.

— Меня удивляет, что им хотелось этим заниматься, — пожал плечами Гого.

— Не знаю, — задумавшись, сказал Тынецкий, — играет ли здесь роль желание или внутренняя необходимость.

— Вы точно это определили, — кивнула головой Кейт. — Талант основан именно на внутренней необходимости, на потребности творить.

— Вовсе нет, — возразил Гого. — Разного рода графоманы переводят вагоны бумаги. У них тоже потребность творить, даже в большей степени. А к примеру Тукалло, который мог бы создавать шедевры, не имеет потребности творить, а по внутреннему велению ничего не делает.

— Что касается Тукалло, то это еще вопрос дискуссионный, —

не

согласилась Кейт. — Он тоже творит, не умолкая ни на минуту, вот только не записывает своих умозаключений. Да и относительно графоманов меня, по крайней мере, ты не убедил. Это психическое заболевание. Есть разного рода маньяки, у которых двигателем действия является как раз их мания. Если два человека прыгают в огонь, это не значит, что у них одинаковый мотив. Один стремится спасти кого-то из горящего дома, а второй, может быть, сумасшедший, и хочет, допустим, погреться.