— Приходи, если хочешь, человек-Бог, и пусть победит лучший.

Затем он вздрогнул и распластался на Машине. Ему было холодно, он устал и был голоден. Ему надо найти пищу и убежище на ночь.

— Что? — Глаза Вятта расширились. — Нет молока? Но это абсурд, невозможно! — он сел прямо на кровати с черными простынями и потянулся за сигаретой. — Ты уверена? Там еще должны быть бутерброды в пластиковой коробке. Думаю, немного подсохшие, но еще съедобные.

— Ничего, — возразила Терри. — Ни молока, ни бутербродов. — Она пожала плечами. — Да и какая разница? Я могу выпить кофе и черным, и я не особенно голодна — ела вчера вечером. Но я думаю, тебе надо поесть. Скажи мне, чего бы ты хотел, и я приготовлю это для тебя. В твоем холодильнике еще достаточно еды. Ну, кроме молока и бутербродов...

— Мне надо взглянуть на этот холодильник, — он натянул пижамные брюки и вышел на площадку, Терри последовала за ним.

— Но почему это так важно?

— Послушай, я рассказывал тебе, что кто-то накормил его, помнишь?

— Да, но...

— Я не знаю почему, и, конечно, не знаю как, но у меня вдруг появилось такое чувство, что я знаю, откуда взялась эта пища! Хотя понятия не имею, как он умудрился ее съесть и кто принес ее...

— Но.., это безумие!

— Терри, — заскрипел он зубами, — я понимаю, что это безумие. Здесь...

Он схватил ее, достал из кармана ее халата связку ключей, подвел к машинной комнате. Дверь была заперта в точности, как он оставил ее.

— Смотри! Один вход. Никаких окон. Никакого люка на чердак. Только один экземпляр ключей. Никто никак не мог попасть к нему. И все-таки — черт бы его побрал! — он все еще живой там! Могу поспорить, он все еще живой...

— Но ты не знаешь этого.

— Нет, конечно, нет, — он опустил ключи обратно в карман ее халата. — Я пойду посмотрю его чуть позже. Сначала мне надо заглянуть в холодильник.

В кухне он кинулся к двери холодильника и уставился внутрь. Пластмассовая коробка из-под бутербродов была там, где он ее оставил — пустая. Молочные бутылки стояли пустые, их крышки всосались внутрь. Вятт резко втянул воздух, начал лихорадочно пальцами ерошить волосы.

— Господи, Господи, Господи! — говорил он. — Я не верю этому. Я обыскал весь дом сверху донизу. Это не могло случиться. А надо было начать с моего чертова...

— Гарет! — она протянула руку, словно хотела ударить его, но вместо этого разразилась слезами и спрятала лицо у него на груди.

На мгновение он напряженно застыл, но затем медленно втянул воздух и расслабился, обнимая и прижимая ее к себе. Успокаивая, он похлопал ее по спине.

— Все в порядке, все в порядке, — произнес он охрипшим шепотом. — Это я виноват. Нервы. Старею. Теперь все будет в порядке. Я уже взял себя в руки. Черт, какое тяжелое время для нас с тобой. Я думал, что я сильнее.

— О, Гарет, Гарет...

— Послушай, приготовь нам чего-нибудь перекусить. Я пойду и посмотрю. Прости мою истерику. Проклятье, у нас совсем нет времени для этого, не сейчас. И в любом случае, если он еще жив, у меня остался один последний ход.

Он почувствовал, что его руки начинают дрожать, но постарался сдержаться и отпустил Терри.

— Договорились, — кивнула она. Ей удалось улыбнуться сквозь слезы. — Договорились.

Он взял ключи и пошел наверх в машинную комнату. Он отпер дверь, вошел и...

Гаррисон был не мертв. Даже напротив.

Он улыбался во сне. Его вес вернулся почти в норму; нормальными были также его биофункции. Психомех жужжал и мурлыкал, как и прежде, ручки управления стимуляцией страха были все так же закреплены в крайнем включенном положении.

— Я не верю, я не верю! — сквозь сжатые зубы хрипло простонал Вятт.

Он взял себя в руки, наполнил шприц для подкожных инъекций большой дозой лекарства и сделал Гаррисону укол в руку, затем подошел к встроенному шкафу и достал запечатанный пакет с сахарными кубиками. Но это были особенные кубики. Он часто принимал по одному сам — но только один за раз — или давал один своей подруге в тех случаях, когда ему хотелось чего-нибудь совершенно отличного, какого-нибудь сладкого ночного путешествия, но теперь они предназначались для Гаррисона. Он растворил три кубика в малом количестве воды, затем чайной ложечкой капля за каплей влил всю ядовитую жидкость в рот слепому человеку. И когда все содержимое прошло, только тогда он покинул комнату и крепко запер дверь на замок.

— Посмотрим, как ты выберешься из этого, ублюдок! — сказал он, нетвердой походкой возвращаясь в спальню.

Полдень...

...Но в подсознательном, мире Гаррисона была ночь, такая, какой он раньше никогда не видел: время и пространство, их обитатели стали совершенно искаженными и чужими. В самом деле, когда темнота накрыла землю, ему стало казаться, что он бессчетными часами брел через чудесную страну погруженных во мрак чудес, через гроты сумеречных тайн и покрытой плащом тени красоты.

Звери, большие, как дома, со светящимися фиолетовыми глазами парили на легких с прожилками крыльях, в странных воздушных образованиях, в усыпанном звездами небе, притягиваемые туда, где высоко над холмами утренняя заря плясала в пламени такой яркости, которое могло бы затмить все земные цвета и самоцветы. Серебряные облака были выгравированы постоянно меняющимся узором электрических вспышек и проносились над головой в кружащемся экстазе, Мертвенно-бледные маки расцветали в свете луны с малиновыми кратерами, распространяя опиумный запах, заставляя головы закружиться, а чувства пошатнуться. Моли, большие, как летучие мыши, сбились в любопытное облако над человеком и Машиной, словно недоумевая над этим вторжением пришельцев извне.

Да, извне, потому что эти создания были обитателями внутреннего мира Гаррисона; этот мир, сейчас покоробленный Вяттом, был внутренним миром Гаррисона. И вместе с чудесами, вызванными действием наркотика и механически увеличенным жаром, пришли ужасы. Ручки управления стимуляцией страха были все еще закреплены в крайнем включенном положении...

Гаррисон не совсем забыл, что нуждается в убежище.

И оно пришло в форме безбрежного блестящего розового леса, который был чем-то вроде гигантского доисторического кораллового рифа, образовавшегося высоким и сухим пятьдесят миллионов лет назад. Окаменевший и сохранившийся за все эти столетия нетронутым в своем запутанном величии он был похож на лабиринт. “Деревья” огромного окаменелого леса были колоннообразные, и некоторые росли группами, их ветви раскидывались над головой, образуя розово-белый коралловый потолок, сплетенный так тесно, тесно, что даже клочка ночного неба не было видно сквозь нею. Стены залов, коридоров и пещер представляли собой паутину полупрозрачных коралловых панелей, густо испещренных прожилками, хитроумно переплетавшимися в живой узор почти перламутрового блеска; даже во внешних залах этого доисторического дворца Гаррисон мог хорошо представить себя в многочисленно разделенном завитке какой-то невероятно причудливой раковины.

Не желая слишком углубляться в лабиринт, сопротивляясь этому побуждению, он вдруг почувствовал желание исследовать мириады улиц и площадей этого чуда полностью. Гаррисон поставил Машину в достаточно большой пещерке. Сейчас клаустрофобия отошла в прошлое, стихийный страх, который никогда не побеспокоит его снова.

Устраиваясь на песчаном полу и натягивая капюшон армейской куртки на голову, Гаррисон рассматривал органические, с прожилками, узоры на стенах. Его тело казалось отчаянно уставшим, в то время как сознание, напротив, было воодушевлено взрывами ярких впечатлений и полетом парящей фантазии. Что-то было у него в крови — какой-то чертенок искажения в его мозгу, — что-то, вызывающее калейдоскоп лихорадочных образов, которые просто не давали ему уснуть. Даже узоры на розово-светящихся стенах, когда он глядел на них, принимали живые формы, один из них...

Был котенком! Котенком со сломанной шеей...