Захваченный внезапным возбуждением, Гаррисон с надеждой ждал, тональность свистов изменилась и почти сразу вернулась к нормальной. Гаррисон был разочарован.
— Ничего, — сказал он. — А предполагалось, что я “увижу” вас или что-то в этом роде?
— Нет, нет, конечно нет. Предполагается, ты просто должен знать, что что-то находится перед тобой.
— Бесполезно! — оборвал его Гаррисон. Это утро истрепало его нервы: капрал слишком многого ждал от него.
— Терпение, Ричард. Теперь включи очки. Для этого надо нажать кнопку еще раз.
На этот раз послышалось потрескивание, похожее на щелканье счетчика Гейгера. Немецкий специалист встал прямо перед Гаррисоном, и щелканье заметно ускорилось. Он отошел назад, и щелканье затихло. Шредер объяснял его действия.
— Я мог бы получить больше информации — расстояние, место расположения, мужчина — женщина, дружественный — недружественный, если бы он просто поговорил со мной, — предположил Гаррисон.
— Но тогда ты бы зависел от него. Шумы прибора сильно разражали Гаррисона. Ему представлялись тусклые лампочки, вспыхивавшие во внутренностях какой-то непостижимо сложной машины.
— Все это только портит дело! — огрызнулся он. Он сорвал повязки с запястий и бросил их на пол, стащил наушники с головы и отшвырнул их от себя. — Какого черта может принести мне вся эта щелкающая и свистящая дребедень?
— Ричард, — голос Шредера пытался успокоить его, — ты...
— Дерьмо! — орал Гаррисон. — Меня тошнит от этой чертовой игры. Я думал, что вы другой, Томас, и что я для вас больше, чем диковинный уродец. Но, господи, — это? Верните мне мою палку и ту жизнь, к которой я уже привык! — он развернулся, врезался в пластмассовый садовый стол, далеко отшвырнул его, поднялся и побежал к центральному зданию. Побежал безошибочно к центральному зданию и на полпути влетел прямо в объятия Вилли Кениха.
Он знал запах лосьона после бритья, которым пользовался этот немец, знал силу рук, что держали его.
— С дороги, Вилли, — прорычал он. — Я сыт этим дерьмом по горло!
— Успокойтесь! — проворчал Кених. — Послушайте...
Позади Гаррисона Шредер делал разнос специалисту. Разнос, какого свет не видел. И все это — на особенно ядовитом немецком языке. Затем послышался звук вытряхиваемых инструментов — всего, что было в саквояже, — и, наконец, хриплые, но такие же гортанные протесты самого специалиста.
— Это стоит тысячу марок, — жаловался он. — Стоит ты...
— Вон! — в конце концов заревел Шредер с такой силой, которую Гаррисон не мог и предположить в его голосе. Специалист собрал свои вещи и удалился.
Несколько мгновений спустя Шредер приблизился к Гаррисону и Кениху. В его голосе слышалась боль, дышал он неровно. Дрожащей рукой он взял Гаррисона за локоть.
— Это была ошибка, Ричард. Моя ошибка. Я хотел слишком много и слишком быстро. А этот идиот, он как пришелец, как инопланетянин, механический, неласковый, его ум понимает только одно — деньги, да и день сегодня был слишком перегружен. Даже зрячий человек нашел бы его.., слишком... — он закашлялся, и Кених немедленно подошел к нему. — Слишком перегруженным.
Гаррисон чувствовал себя по-идиотски. Маленький, избалованный ребенок.
— Вилли, кресло... — крикнул Гаррисон, поддерживая Шредера. — И Кених бросился за ним.
— Я всегда пытаюсь сделать слишком много, — произнес Шредер. — И всегда слишком быстро. Это ошибка — можно сгореть. Все, что у меня есть, чего это стоит? А ты — я чувствую — незаурядный человек! — Он схватил Гаррисона за руку, и капрал почувствовал силу, прилившую к пальцам Шредера, как если бы он выкачивал ее из тела слепого.
— Чего вы от меня хотите, Томас? — спросил он.
— Я только хочу отдать, заплатить мой долг.
— Нет, вы хотите еще чего-то, я знаю это.
— Ладно. Ты прав. Но завтра будет достаточно времени для объяснений. А сейчас, все, чего я хочу, — это терпения с твоей стороны. Потом ты поймешь, а затем тебе придется потерпеть еще немного.
— Очень хорошо, я буду терпеливым, — вздохнул Гаррисон.
— Шесть месяцев, может быть, чуть дольше.
— Что, — нахмурился Гаррисон, — что произойдет через шесть месяцев?
— Уйдет один старик, — сказал Шредер. — Отживший свое старик с разодранными кишками.
— Вы? Вы будете жить вечно, — Гаррисон попытался рассмеяться.
— Да? Вилли говорит то же самое. Но скажи траве, что она не должна гнуться под ветром или высыхать при засухе, скажешь?
— Что это? — воскликнул Гаррисон. — Вы не хотите моей жалости, но вы не трава, которую так легко пригнуть.
— Но я чувствую, ветер уже дует, Ричард.
— Вы будете жить вечно! — закричал Гаррисон, снова сердясь.
Шредер сжал его руку еще сильнее, почти впиваясь в нее ногтями.
— Это, возможно, — сказал он, — да, может быть, я и буду, с твоей помощью, Ричард Гаррисон, с твоей помощью.
То, что осталось на вечер и остаток ночи, было странно пустым. Кених помог Гаррисону переодеться в серую рубашку и новый светло-синий костюм на ярко-красной подкладке с открытым воротом. Из нагрудного кармана торчал носовой платок. На ногах у него были синие замшевые туфли, которые, несомненно, уже вышли из моды. Гаррисон чувствовал себя лучше, чем когда-либо за последние несколько лет, и в то же время ощущал какую-то пустоту.
В девять тридцать после небольшого ужина капрал и Кених отправились в бар. Он находился в личных апартаментах. Шредера, откуда из открытых окон с легким ветерком доносилась мелодичная музыка. Для Гаррисона были приготовлены плохой бренди и крошечные стаканчики сладкой, острой камандерии — еще одно напоминание о его днях на Кипре.
Однако ночь была пуста, и Гаррисон начал чувствовать некоторую подавленность, может быть из-за выпитого. Он пил слишком много, болтал слишком много, слишком много работал на публику. Да, он работал на публику — на Шредера. Но промышленник оставался спокойным и невозмутимым.
Мина, секретарша Шредера, сидела с Гаррисоном у стойки бара и, держа его руку, говорила на ломаном английском, что одновременно и привлекало, и отталкивало его. Его притягивала ее чувственность, а отталкивала непосредственная небрежная манера поведения. Его развлекало, когда она приказывала ему сделать что-нибудь тоном, не терпящим возражения. Он притворялся, что повинуется. Для него это ничего не значило, а только углубляло пустоту.
Вики, казалось, избегала его. Она сидела за маленьким столиком со Шредером и весь вечер говорила по-немецки (Гаррисон не особенно хорошо владел им). В конце концов она извинилась и, не сказав “спокойной ночи”, вышла. Обратно она не вернулась. Только Кених держал псе под контролем.
— Господин Гаррисон, вам уже достаточно! — вдруг сказал он около 11.30.
— Ты так думаешь, Вилли? — Гаррисон похлопал Мину по руке. — И ты так думаешь, Мина?
— Они оба, так думают, — сказал Шредер, который теперь сидел за стойкой бара, исполняя обязанности Кениха. — И я тоже. Кроме того, пришло время закрывать бары.
— Закрывать бары? — повторил Гаррисон. — Я думал такие глупости происходят только в Англии.
— Ведьмин час, — таинственно произнесла Мина.
— Полночь? — До Гаррисона вдруг дошло, что было уже поздно.
Внезапно он задал себе вопрос, почему напитки действовали на него сильнее, чем на других? Когда он напивался в последний раз — или хотел напиться — до такой степени? Черт побери, он пил не слишком много, — просто не привык пить много, вот и все.
— Возможно ли, — он подбирал слова и выговаривал их с осторожной тщательностью человека, готового отрубиться, — мне попросить чашечку кофе? Или даже.., кофейник?
Кених хихикнул и вышел из комнаты.
— Хорошо, — сказал Шредер. — С Днем Первым, Ричард.
— Чего?
— Новой жизни здесь.
Послышался звон чокающихся стаканов, но стакан Гаррисона оставался пустым. Он поднес его к губам, а затем нахмурился и спросил:
— Новой жизни? За что, черт возьми, я пью?
— За завтра, — ответил Шредер, — Завтра, и завтра, и завтра, — произнесла Мина. Она, наверное, тоже была чуточку пьяна...
