— Мне кажется, — возразила я, — ты только один хочешь ей писать. Он вздохнул.

— Штокмар мне сказал, что если ты будешь продолжать писать и вмешиваться в ее жизнь, то это может повредить здоровью нашей дочери.

— Очень печально, — сказала я, — когда ты пишешь человеку, несмотря на усталость и все трудности, и тебе говорят, что это его тяготит.

Альберт принял вид спокойного, но несколько утомленного родителя и назвал меня своим милым ребенком.

— Викки старается приспособиться к чужой стране. Ей сейчас нелегко. Прошу тебя, любовь моя, постарайся понять.

— А ты думаешь, я не понимаю? Разве я не думаю о ней каждый день и каждый час? Подобный разговор возобновлялся.

Разумеется, я стала писать Викки реже, но беспокойство мое не уменьшилось. Странно, но теперь я была ближе к ней, чем когда она была с нами.

В январе пришло известие из Пруссии. После длительных и тяжелых родов Викки произвела на свет сына — Вильгельма. Я сразу же ей написала, «Моя бесценная, ты страдала гораздо больше меня. Как бы я желала облегчить твои муки». Меня волновало и сердило, что женщинам приходилось столько страдать.

Из-за последствий дела Орсини у нас произошел правительственный кризис. И все это потому, что было доказано, что заговорщики вынашивали свои планы в Англии. Французский министр иностранных дел Валевски прислал ноту лорду Пальмерстону, в которой были изложены требования, чтобы иностранцам, восстающим против своих правительств, не предоставляли убежища в Англии. В ответ Пальмерстон внес в парламент довольно мягкий проект закона, объявляющего заговор с целью убийства преступлением.

Пальмерстон по-прежнему был непопулярен, и его враги — стремившиеся занять его место — усмотрели хороший повод избавиться от него. Мне казалось, что законопроект был сам по себе хорош, но общее мнение было таково: Пальмерстон идет на уступки своему другу Наполеону, и этот билль провалили. Пальмерстон ушел в отставку, и мне ничего не оставалось, как призвать лорда Дарби, который сумел сформировать правительство.

Все это было очень тревожно. Но помимо всего, мы беспокоились и о Берти. Под руководством мистера Гиббса дела у него шли хуже, чем при мистере Берче. Газеты всегда жадно искали материалы о нем. Он был любимчиком прессы, и в последнее время все чаще стали проскальзывать намеки, что Альберт и я были жестоки с ним. Постоянно раздавались вопросы, почему принц Уэльский редко покидает дворец. Ведь всегда, когда он появлялся, он завоевывал сердца всех. Пусть его видят чаще.

Альберт на это возразил, сказав, что общее восхищение вскружит Берти голову и с ним будет еще труднее, чем раньше.

Мы решили, вернее, Альберт решил после консультации со Штокмаром, что у Берти будет наставник вместо гувернера. Наставник должен был ввести строгие правила, и Берти не мог выезжать из дворца без его разрешения. На эту должность выбрали полковника Брюса, человека твердого и способного заставить себе повиноваться.

Затем было решено, что какое-то время Берти должен был провести в Оксфорде или в Кембридже, Глава колледжа в Кембридже Крайст Черч хотел, чтобы Берти поселился в колледже, но Альберт об этом и слышать не желал. Это предоставило бы ему слишком много свободы. Он должен был жить в специально снятом для него доме, где наставник следил бы за каждым его шагом.

Берти не любил учиться. Я могла понять его. Вспомнив себя в его возрасте, я вспомнила и то, как под любым предлогом старалась избавиться от учебников. Боюсь, что сын мой был в меня. Я хочу сказать, что все свои отрицательные свойства он унаследовал от меня — но, уж конечно, не от Альберта.

Были и другие проблемы. Мы постоянно беспокоились, что Леопольд упадет, расшибется и у него начнётся кровотечение. Дети приносили много и радостей, и тревог. И вдруг Викки написала нам, что собирается посетить нас. Было замечательно видеть радость Альберта. Он выглядел очень болезненно последнее время, и я очень беспокоилась о его здоровье. Он очень страдал от ревматизма и часто простужался, что было ему вредно. Я говорила ему, что он слишком много работает. Нам нужно больше отдыхать.

Однако, как только приехала Викки, он снова стал прежним — исчезли и болезненное выражение лица, и приступы ревматизма. Я сразу же заметила, как изменилась Викки — повзрослела, конечно, теперь она жена и мать. Она уже пережила ужасное испытание родов и страдала больше, чем я. Бедная Викки!

Естественно, что я хотела побыть с ней наедине, поговорить о разных женских делах. Я хотела знать все подробности пережитого ею испытания.

Мне казалось, что Викки чем-то встревожена. И когда мы остались с ней и Альбертом, она, подавляя волнение, начала с нами разговор.

— Папа… мама… — сказала она, — мне нужно вам кое-что сказать.

— Моя милая… — перебил ее в испуге Альберт. — Расскажи нам, милая Викки, обо всем, что тебя тревожит, — сказала я.

— Речь идет о маленьком Вильгельме. Мы молча ждали, когда она вновь заговорит.

— Он… вполне здоров. …Во всех остальных отношениях это прекрасный ребенок… дело только в том… — Закусив губы, она посмотрела на нас. — Дело в том… роды были тяжелые. Я не знаю, сказали ли вам, насколько тяжелые. Думали, что я умру.

Выражение муки появилось на лице Альберта. Я разделяла его чувство. Но она была здесь, с нами. Этого не произошло.

— Вы понимаете… тяжелые роды… при рождении ему повредили ручку.

— Ты хочешь сказать, что у него… какое-нибудь уродство?

— Только рука, — сказала она.

— Может быть, можно что-нибудь сделать? — спросил Альберт.

— Мы советовались с лучшими докторами, и… ничего. Но во всех остальных отношениях он прекрасный ребенок.

Я подошла к ней и обняла. Альберт смотрел прямо перед собой. Я знала, что он думал не о ручке маленького Вильгельма, но о своей обожаемой Викки, которой угрожала смерть.

Как Альберт наслаждался этим тет-а-тет с Викки. Иногда мне казалось, что он хотел бы быть только с ней. Но это, конечно, был вздор. Она моя дочь, так же как и его, и я в муках произвела ее на свет. И сейчас она гораздо нежнее и ласковее с нами обоими, чем до замужества. Это потому, что, пожив вне родительского дома, она ценит меня больше, думала я.

Альберт любил говорить с ней конфиденциально — как со взрослой, кем она, в сущности, теперь и была. Мы поделились с ней нашей тревогой о Берти.

— Милый Берти, — сказала она, — у него прекрасное сердце.

— Он ленив, — сказал Альберт. — Он не сознает своей ответственности.

— Он справится, когда придет время. — Она взглянула на меня с любовью. — Это еще будет очень, очень не скоро.

— У него и сейчас есть обязанности… как у принца Уэльского, — продолжал Альберт. — Он не желает учиться.

— Некоторые очень хорошие короли не отличались склонностью к наукам, — напомнила ему Викки. Было отрадно слышать, как она заступалась за Берти.

— Ты всегда затмевала его, мое милое дитя, — сказал Альберт. — По сравнению с тобой…

— Он мог делать многое, что не давалось мне. Теперь он в университете. Я должна повидаться с ним перед отъездом. Я съезжу в Кембридж и сделаю ему сюрприз.

— Я уверен, что это будет самый приятный для него сюрприз, — сказал Альберт.

Она побывала в Кембридже, и, по ее словам, это была очень приятная поездка. Однако миссис Брюс, супруга грозного полковника, заметила во время этого визита еще одно прискорбное свойство в характере Берти. Викки сопровождала одна из ее придворных дам, ее любимая подруга, леди Вэлбурга Пэджит, очень красивая молодая женщина. Миссис Брюс заметила нечто подозрительное в поведении Берти по отношению к леди Вэлбурге: легкомыслие и склонность к флирту. Берти был чересчур расположен к женщинам. За ним необходимо установить еще более строгое наблюдение, решил полковник Брюс.

Пальмерстон был по-прежнему энергичен. Мне рассказывали, что во время последнего заседания парламента он сидел так, что можно было подумать, что он спит; но, когда он выступил, было очевидно — он не пропустил ни одного важного пункта в чьей-либо речи. Решали вопрос об установлении дружеских отношений с двумя странами — Канадой и Америкой.