Еще одно событие глубоко поразило меня — это смерть герцога Веллингтона. Правда, он был очень стар, но достаточно бодр. Он часто посещал выставку, и его всегда радостно приветствовали. В нем никогда не забудут героя Ватерлоо. Его пышные похороны стали событием. Теннисон[55] написал на его смерть великолепную оду, и даже лорд Пальмерстон сказал, что ни один человек не пользовался всю свою жизнь такой любовью, уважением и почтением со стороны своих соотечественников. Похоронная процессия прошла по Конститьюшн-Хилл, Пикадилли и Стрэнду к собору святого Павла. За гробом следовало до полутора миллионов скорбящих. Я чувствовала себя одинокой. Все они уходили… все мои добрые старые друзья.

Повсюду были перемены. Кабинет лорда Дарби долго не продержался, и я была вынуждена поручить сформировать правительство лорду Эбердину. В стране было сложное положение. Нам было необходимо сильное правительство. Все изменилось… даже названия. Виги теперь называли себя либералами, а тори распались на две группы: те, кто был за протекционизм под руководством лорда Дарби и Бенджамена Дизраэли, и те, кто называл себя сторонниками Пиля и требовал свободы торговли, их возглавлял лорд Эбердин.

Для создания сильного правительства была необходима коалиция, чего и пытался достичь лорд Эбердин. Он включил в свой кабинет лорда Джона Рассела и лорда Пальмерстона — вигов, или либералов, а со стороны сторонников Пиля — Гладстона[56] и самого себя.

Я была довольна, и мне очень нравился лорд Эбердин. Это была отличная мысль — включить лучших людей из обеих партий. Я, конечно, не любила Пальмерстона, но он был сильной личностью, а для страны было важно иметь твердое руководство, поэтому мне пришлось подавить мои предубеждения.

И во время этих серьезных перестановок в правительстве я обнаружила, к моему ужасу, что опять беременна. Я так надеялась, что маленький Артур будет последним, но этому было не суждено сбыться.

Боюсь, что я была несколько раздражительна, обвиняя Альберта в равнодушии к моему положению и кощунственно обвиняя высшие силы, обрекшие женщину на ужасы деторождения.

Альберт был добр в своем обычном полуснисходительном духе, называя меня «милое дитя», как будто я оставалась ребенком, и ему требовалось все его терпение, чтобы иметь со мной дело.

Однако на мою долю выпало и некое утешение. Сэр Джеймс Кларк, который знал, как я боялась этих ужасных родов, спросил меня, не хочу ли я испробовать новое средство — хлороформ. Я о нем слышала. Альберт отнесся к этому без особого восторга. Он верил, что Бог обрек женщин на страдания — возможно, за то, что их прародительница предложила Адаму яблоко, и что Бог предначертал нам с твердостью переносить эти страдания.

Но я была не в настроении слушать Альберта. Я больше хотела слушать сэра Джеймса, который сказал, что хлороформ не вреден ни для матери, ни для ребенка. Правда, церковь восставала против него. На что я возразила, что это неудивительно, так как все они мужчины. В газетах шли споры, пользоваться болеутоляющим средством или нет. Я решилась. У меня больше не было сил это выносить. Я испробую хлороформ. Так я и сделала.

Я была поражена. Как все прошло легко! Только меня начали мучить боли… и в следующий момент я уже лежала, как бы просыпаясь после мирного сна.

— У вашего величества сын, — услышала я и так обрадовалась, что чуть не запела. Значит, все было кончено? О, да будет благословен хлороформ! И дорогой сэр Джеймс, посоветовавший мне применить его!

— Теперь многое изменится, — сказал сэр Джеймс. — Роды станут легкими для всех женщин. Ваше величество показали пример. После того, как вы это сделали, многие захотят сделать то же самое.

Я была так довольна и так легко себя чувствовала. Мы назвали ребенка Леопольд-Георг-Данкен-Альберт. Увы, он оказался не таким здоровым, как остальные. Позже мы обнаружили, что он страдал ужасной болезнью. Это была гемофилия[57], кровоточивость. Мы находились в постоянном страхе, что он упадет или порежется, потому что, если бы это случилось, было бы очень трудно остановить кровотечение.

В это время в нашей семье было неспокойно. Я беспокоилась о новорожденном и по-прежнему волновалась по поводу отношений Берти с отцом. Я старалась убедить себя, что побои и общая суровость были правильным методом. Но беспокойные мысли о Берти не покидали меня. Сам он, казалось, примирился со своей жизнью, но на самом деле стал куда более непослушным, чем при мистере Берче. Он не мог — или не желал — учиться. С ним были огромные проблемы.

Я вспыхивала по малейшему поводу… против Альберта. Что-то внутри меня заставляло обвинять его. Мама всегда принимала его сторону, и я чувствовала, что я, должно быть, не права, но это не помогало.

Альберт был всегда любящим и нежным, называя меня своим любимым ребенком, пока однажды я не завопила, что я не ребенок. Я — королева. Им следует помнить это. Тогда я обрела свое королевское достоинство, а Альберт стушевался. Потом он извинялся.

— Я должен помогать тебе, — говорил он, — помогать тебе преодолевать твой характер, который никто не пытался исправить, пока ты была очень молода.

Когда я вспоминаю период времени, последовавший за рождением Леопольда, то отчетливо понимаю — мои нервы были напряжены до предела. Я не могла не выходить из себя; ссоры были мне необходимы, как и быстрые примирения, которые делали нас еще счастливее.

Осенью мы поехали в Балморал. Работы там еще не были закончены, и мне кажется, Альберт был этим доволен. Он так любил трудиться. В законченном виде постройка должна была быть великолепна, со стофутовой башней и фронтонами. Оттуда открывался замечательный вид — горы, леса и река Ди.

Мне нравился свежий воздух и милые, простые, честные люди. Я чувствовала себя лучше среди таких людей. Но вскоре произошли события, уничтожившие спокойное пребывание в Балморале.

Случилось то, чего я больше всего боялась. Россия захватила турецкие княжества на Дунае, а Турция была другом Англии — слабым, но все же другом.

Мы еще находились в Балморале, когда услышали, что британский флот вошел в Дарданеллы. Это снова была политика канонерок Пальмерстона; и в мое отсутствие Пальмерстон убедил Эбердина предпринять такие действия.

В октябре Турция объявила войну России. Пальмерстон немедленно потребовал, чтобы мы, вместе с нашим союзником Францией, поддержали турок. Лорд Эбердин был за мир, подстрекал всех Пальмерстон. Я разрывалась между ними. Я не верила, что Эбердину удастся убедить русского императора, и все же идея объединения с Пальмерстоном была мне противна.

Однажды Эбердин явился ко мне в гневе на Пальмерстона, который без его ведома поддерживал связь с нашим послом в Константинополе.

— Это же государственная измена, — сказала я. Эбердин пожал плечами. Он был намерен воздержаться от вступления в войну, но не ему с его мягким характером было бороться с Пальмерстоном. Я была на стороне Эбердина.

— Император одержит победу, — сказала я, — и если русские проявят великодушие, а турки благоразумие, всей этой неприятной истории придет конец.

И тут лорд Пальмерстон ушел в отставку. Все сразу же начали выражать свои чувства. Мистер Гладстон считал, что Пальмерстона необходимо вернуть в правительство. Леди Пальмерстон неутомимо доказывала всем, что в такое время стране не обойтись без ее мужа, а лорд Эбердин нервничал. Он думал, что правительство падет, что будет катастрофа, и он не видел, Как они могут выжить, если Пальмерстон не вернется. И он вернулся. Вскоре мы услышали, что Россия потопила турецкий флот.

Пальмерстон стал героем дня. Его пророчества оправдались. Он уже давно предупреждал правительство о грядущих событиях и о том, что нам необходимо было участвовать в военных действиях, но они предпочитали отмахиваться от его предупреждений.