Бармалей, Якорь и Ломоносов смотрели на него со странными выражениями лиц. Как будто ждали, когда же он закончит. До Леварта вдруг дошло, что они действительно ждут. Но не окончания, а чтобы он вообще что-то сказал. Потому что он говорил не вслух, а только мысленно.

— А поэтому — да здравствует война, господа. Война, которая нас изменяет и изменит навсегда. И спасет нас от человечности. Той человечности, которая не дает нам ничего, кроме замкнутого жизненного круга, кроме скучного прозябания и тошных банальных будней, кроме боли неисполненных надежд, кроме безысходного сознания собственного ничтожества и отсутствия значимости. Война избавит нас от человечности, за которую нас ждет только неверность жен, предательство друзей, враждебное презрение власть имущих, безразличие ближних. Война сбережет нас от человечности и от того, что она с собой несет: рака легких, невроза, язвы желудка, цирроза печени, аденомы простаты, камней в почках и инфаркта, в результате которых остатков человечности нас лишат больничные койки, а остатки достоинства заберут у нас приюты и дома инвалидов. Война спасет нас от замкнутого круга водки и героина, которые рано или поздно отчеловечат нас окончательно и бесповоротно. Так, что в конце не останется ничего. Никакой альтернативы. Никакого выхода. Кроме того, что из гостиницы «Англетер». ^[67]

— Выпьем за войну.

Долгую тишину прервал Бармалей, Владлен Аскольдович Самойлов, прокашляв и подняв кружку.

— Так давай по пятьдесят. За войну.

— За войну, — подключился Якорь. — За войну, мужики. Пока мы еще люди.

— За нас, — поднял пустую кружку Ломоносов. — За войну и за нас. Прежде, чем мы потеряем человечность. А похоже, что мы все обречены на это. Что нам остается? Павел?

— То, что всем обреченным. Искупление.

— И еще по пятьдесят, — подытожил Бармалей.

* * *

Через шесть дней ветер прекратился, но кайф продолжался, потому что по-прежнему ничего не происходило. От духов и след простыл, они исчезли, словно этот ветер их собственно и выдул отсюда. И парадоксально, но продолжавшееся спокойствие начало беспокоить. Среди военных начали шептаться, что война закончилась, но сюда, в отдаленную глушь, весть об этом просто еще не дошла, и одному Богу известно, когда дойдет. Здесь, на заставе, нашему брату по-прежнему приходится торчать в окопах и глотать пыль на постах, а там, кто знает, возможно, большинство солдат уже дома, на гражданке. Потому что как иначе объяснить эту тишину и спокойствие?

Никто из командного состава, понятное дело, в подобный бред не верил, а сплетникам здорово досталось. Однако, как это часто бывает, посеянное зерно дало щедрые всходы. «Кто знает, — чесал затылок Якорь, — может, объявили перемирие?» «Кто знает, — задумывался Ломоносов, — может, в Женеве Джордж Шульц ^[68]договорился, наконец, с Шеварднадзе?» ^[69]Бармалей посмеялся над их фантазиями и был прав. Потому что война вернулась, причем с удвоенной силой. Джелалабадская дорога закишела конвоями, транспорт шел за транспортом, над горами волны штурмовых вертолетов молотили небо лопастями пропеллеров. Время от времени по дороге проносились поднятые по тревоге бронегруппы, а издалека доносился гул танковых орудий. А в один прекрасный день всю заставу поднял рев четырех Су-25, летящих боевым порядком на высоте не более шестисот метров. А вскоре после этого земля затряслась от недалеких взрывов.

— Налет был, — объяснил всезнающий Картер, появившийся на следующий день. — На кишлак Баба Зиарат. Как обнаружила наша разведка, у них там был штаб их исламского комитета, а в той сельской школе проводилась какая-то агитация или что-то такое. Ну, так наши «Грачи» сбросили на всю эту Бабу две термобарические полутонки и немного фугасных. Так что нет там уже ни комитета, ни школы, ни агитации. Ничего там уже нет. Если не считать огромной ямы.

— И никаких других новостей? Из ООН? Из Женевы? Шульц не договорился с Шеварднадзе? Никаких вестей о перемирии?

— Вы никак охуели в этой глуши, — фыркнул Картер. — Война идет по полной, во всем Афгане так наяривает, что мама милая. Семидесятая гвардейская бригада и десантура в непрерывных боях под Кандагаром и в пустыне Регистан. Продолжается наступление под Гератом, в основном силами пятой эмэсдэ. Подразделениям двенадцатой афганской пехотной дивизии здорово досталось в Пактии, ^[70]под Гардезом. Им на помощь должна была идти наша пятьдесят шестая отдельная дэ-шэ-бэ, иначе зеленых там раздавили бы, наверное, совсем. Двести первая завязала бои под Кундузом, в Ташкургане и Ишкамыше. А ваша сто восьмая принимает участие в наступлении в долине Логар и на равнине Шомали. Говорят, что под Мохаммад Агой тяжелые потери понес шестьсот восемьдесят второй полк. На северо-востоке восемьсот шестидесятый о-эм-пэ ведет бой под Файзабадом. В долине Кунар окружен и осажден гарнизон в Барикоте. ^[71]На пакистанской границе спецназ охотится за караванами, а наши непобедимые вэ-вэ-эс лупят по кишлакам бомбами так, что пух летит. А вы меня спрашиваете о перемирии. Какое там, на хуй, перемирие?

* * *

Для тех, кто действительно тешил себя надеждой на скорый конец войны и возвращение домой, привезенные Картером вести оказались ударом. Удивляло то, что хоть надежда была достаточно призрачной, и внешне мало кто ею жил, но когда она лопнула, это было болезненно, и последствия можно было наблюдать везде и на каждом шагу. Боевой дух войска упал. С хорошо слышимым грохотом. Солдаты сделались нервными, злыми, грубыми, доходило до ссор, склок, стычек, а в конце концов до драк. Бармалей на это отреагировал тотчас же. Он нашел бойцам занятие. Роту поделили на рабочие бригады и погнали на работу, насколько тяжелую, настолько ж и глупую — копать большую яму невдалеке от посадочной площадки вертолетов. Яма, которую Бармалей назвал «Бастионом», в действительности не имела никакого практического значения, и была нужна, как козе баян, но помахать кирками и лопатами бойцам было полезно для их же здоровья. Тем более что Бармалей приказал сержантам установить строгую норму, а тем, кто собирался сачковать, пригрозил дисбатом.

Леварт как-то присел возле сержанта Гущина, надзирающего за земляными работами. Разговор не получался. Гущин был не словоохотлив и явно угнетен.

— Докладываю, — наконец выдавил он из себя, получив прямой вопрос и джойнт ^[72]в придачу, — что какой-то месяц мне до дембеля остался. Считаю дни. И чем больше дней проходит, тем, как ни странно, больше начинаю бояться… Хотелось бы, прапорщик, живым вернуться. Пускай в инвалидной коляске, на колесах… Но живым. Извините. Разговорился я.

— Ничего, сержант. Ничего.

* * *

Шестого июня на заставу прибыла мощная бронегруппа. Пять БМП и пять танков Т-62, серые от покрывавшей их пыли, зловещие и плоские, как скорпионы. Боевые машины с марша заняли позицию на дороге, возле калитки. И стояли как мертвые, а танкисты игнорировали солдат с «Соловья», пытающихся завести разговор. Даже Бармалей, которому стуком по броне удалось вызвать из танка капитана в шлемофоне, ничего не узнал. Капитан быстро отделался от него и закрыл люк.

Вскоре после этого заревели двигатели, а из-за гор, как коршуны, показались три штурмовых Ми-24. Вслед за ними вылетел небольшой Ми-9, а за ним две «Пчелки», вертолеты Ми-8. Взбивая тучи пыли, все они сели на «взлетке» в двухстах метрах от «Муромца». С бортов спрыгнули солдаты в пятнистых комбинезонах.

— Спецназ, — без труда угадал Бармалей.

— А с ними Савельев, — не ошибся и Якорь. — Этот чертов хромой. Ну и знакомства он должен иметь, если его до сих пор с этой хромой ногой из армии в отставку не погнали! Представляете себе, уже второй срок в Афгане ковыляет. А сейчас сюда к нам черт его принес. Интересно, зачем? Кто-нибудь догадывается?

Леварт догадывался. Но в этом не признался.