Собрались на крыше, пользуясь теплым солнечным днем. Тучи отступили к северу, к дальней горной гряде, и над Пачангом распростерлась бездонная синева. Сам город остался чуть в стороне, зато предместье – маленькие желтые домики из грубого местного камня, острые силуэты храмов и несколько зданий европейского типа – лежало, словно на ладони. По мнению барона, все это очень напоминало хорошо знакомую ему Ургу, за одним очевидным исключением. В Монголии не было гиперболоида – огромной решетчатой башни, вросшей в склон небольшого холма. Серый стальной гигант, подпирающий небо, и стал тем первым, что они заметили, подъезжая к городу. Вначале не могли понять, когда же сообразили, только руками развели. Такла-Макан, горы на горизонте – и металлическое диво, какое не в каждой европейской столице увидишь. Все прочее, и грандиозный Синий Дворец, и даже помянутая Кречетовым причальная мачта, смотрелось на фоне гиперболоида весьма блекло. Иван Кузьмич вспомнил все, слышанное и читанное о загадочной стране и мысленно посетовал на своих информаторов. Обо всем предупредили – и о злых духах, и о ходячих мертвецах, даже о подземной стране Агартхе. Стальную же башню под три сотни саженей высоты никто и не приметил.

Посольство пребывало в Пачанге уже неделю. Не в самом городе, в предместье, ибо для вхождения за высокие белые стены местной цитадели требовалось особое разрешение. Этим сразу же занялся второй посол, господин Чопхел Ринпоче, Кречетов же принялся за привычные хозяйственные дела. Прежде чем идти в Синий Дворец (по-местному – Норбу-Онбо), надо требовалось решить множество вопросов – от организации котлового питания личного состава до покупки парадных одеяний.

До Пачанга дошли не все. Восемь человек (семь бойцов и один из монахов) погибли в бою у Врат, еще четверо умерли от ран несколькими днями позже. Прочим тоже досталось изрядно. Ивану Кузьмичу приходилось каждый день менять повязку на руке, пламенный революционер товарищ Мехлис передвигался с немалым трудом, морщась от боли в сломанных ребрах, трое бойцов лежали в местной больнице, находящейся тут же в предместье. И без того невеликая армия командира Кречетова растаяла почти наполовину.

Раны на лице у Чайки начали подживать, но перед глазами по-прежнему плескалась черная тьма. Лишь иногда девушке казалось, что она различает смутные неровные пятна, проступавшие сквозь вечный мрак.

Что сталось с Блюмкиным, Ивану Кузьмичу не сообщили. Отрядный фельдшер, человек серьезный и основательный, считал, что того уже давно едят местные собаки, но Кречетов почему-то был уверен в обратном. Верткий мерзавец и жилистый, такого одной стрелой не убьешь.

О случившемся у Врат Кречетов подробно, через переводчика, доложил местному пограничному чину, крепкому парню в стеганном халате и китайском кепи с «маузером» при поясе. Тот, ничуть не удивившись, велел занести рассказ в протокол – длинный свиток на желтой бумаге – после чего заметил, что уважаемым гостям еще крупно повезло. Время сейчас такое! В последний год война, охватившая всю Поднебесную, подступала уже к самому городу.

Кем были нападавшие, Иван Кузьмич уточнять не стал, дабы избежать лишних вопросов. Мало ли разбойников в Такла-Макане?

Посольство разместили на большом постоялом дворе. На третий день, когда народ отоспался, Иван Кузьмич, приказав собрать два десятка уцелевших «серебряных», устроил им смотр, после чего разбил личный состав на два отделения и велел приступить к обычным занятиям, с упором на строевую подготовку. Ветераны зашумели, но командующий Обороной показал им крепкий мосластый кулак. Ввиду больших потерь в общий строй были поставлены и ревсомольцы, включая Кибалку, которому в качестве поощрения была объявлена благодарность перед строем.

Жизнь потекла обычно, словно после возвращения из очередного партизанского рейда, но Иван Кузьмич понимал, что сделано лишь полдела. Война – занятие знакомое, в дипломатии же Кречетов был не силен. К счастью, бывший статский советник Рингель перед отъездом вручил ему взятую из библиотеки книгу «Правление посольства к диким инородцам», каковую Иван Кузьмич внимательно изучал в свободное от службы время. Правда, помянутые в книге инородцы не умели строить башни-гиперболоиды, что делало посольскую миссию еще более сложной. На второго посла Кречетов особой надежды не имел. Господин Чопхел Ринпоче сословия духовного, можно сказать, ангельского чина, а значит, дела земные такому лучше не доверять. Мало ли чего попу в голову взбредет?

Лишь иногда выдавалась свободная минута. Тогда и поднимался Иван Кузьмич на крышу – мир посмотреть, гиперболоидом полюбоваться, филина Гришку послушать.

– Пу-гу! – напомнил о себе Гришка. Барон погладил птицу по серым перьям, взглянул неуверенно. Затем, пересадив сонного филина на пол, резко встал, одергивая мятый халат-курму.

– Господа большевики! Прошу вашего внимания.

Иван Кузьмич спрятал бинокль, повернулся, Мехлис же, не сдвинувшись с места, беззвучно дернул тонкими губами, словно желая выругаться. Кречетов походя отметил, что во внешности пламенного большевика за последние дни вновь произошли перемены. Волосы, ставшие за время путешествия пегими, приобрели цвет вороньего крыла, а на загорелом лице прибавилось морщин, одно время почти незаметных. Теперь Лев Захарович выглядел так же, как и в первый день их знакомства, когда представитель ЦК шагнул с самолетного трапа на землю Сайхота.

Барону было не до комиссарской внешности. Расправив плечи, он шагнул вперед, прокашлялся.

– Господин красный командующий! Уставы армий всего мира, включая вашу РККА, требуют от тех, кто попал в плен, предпринять попытку к бегству. Это законное право всех военнослужащих. Я попал в плен 20 августа 1921 года. Попыток бежать не предпринимал, считая это бессмысленным ввиду полного завершения антибольшевистской борьбы. Теперь же, в Пачанге, передо мной стоит выбор, о котором я хочу поставить вас в известность.

Мехлис лениво зевнул:

– Бежать хочешь, беляк? Пристрелим, как собаку – и собакам кинем.

Унгерн даже ухом не повел. Из-за пазухи была извлечена вчетверо сложенная бумага. Барон осторожно развернул документ, поднял повыше:

– Мой приговор, господин Кречетов. Изменен согласно решению вашего большевистского ЦИКа. Уголовный кодекс РСФСР, статья 20, пункт «а»: объявить врагом трудящихся и изгнать из пределов СССР. Как видите, приговор исполнен. Более того, я честно выполнил обещание и привел вас в Пачанг. Проводник вам больше не нужен, посему прошу меня отпустить, причем сегодня же.

Иван Кузьмич, подойдя ближе, взял бумагу, поглядел на синие печати с гербом и передал приговор Мехлису. Лев Захарович читал долго, затем, сложив документ вчетверо, приподнялся на локте.

– Зря надеетесь на закон, гражданин Унгерн. Когда по вашему приказу сжигали людей живьем, о каком законе вы думали? Расстрел отложили ввиду вашей полезности, а потому сидите тихо, пока о вас не вспомнили.

Барон, презрительно фыркнув, дернув себя за левый ус.

– Мораль проповедовать изволите, господин вавилонский масон? Это после того, что ваши подельщики сотворили с Россией? Я воевал! Костер – для предателей и негодяев, всем прочим же для острастки. Что касаемо побега, то я собираюсь не в Париж к тамошним кокоткам. Двенадцать лет назад я уже был в Пачанге, дал определенные обещания и теперь обязан явится на суд. Едва ли меня там ждет что-то хорошее, но честь выше всего. Или вам не терпится приступить к обязанностям палача?

Мехлис молча отвернулся. Иван Кузьмич, забрав у него документ, вернул бумагу барону.

– Проводник, гражданин Унгерн, нам понадобиться может, потому как домой мы еще не вернулись. Но не это главное. Судить вас здесь – значит выдать местным властям сотрудника посольства на расправу. Кто же после такого нас уважать станет? Это, Роман Федорович, полная потеря лица. Мне не верите, господина Ринпоче спросите, он вам все и подтвердит.