Нередко в компании этих парней видел он двух-трех ярко раскрашенных девиц. Утром там, где сидели певцы, обычно все было заплевано, закидано окурками и почти всегда валялось несколько пустых бутылок. Кое-кого из этих парней он встречал потом на улице или около магазина в рабочих спецовках, и это очень удивляло и обескураживало его. Ему всегда почему-то казалось, что стиляги выходят из какой угодно среды, но только не из среды рабочих. Рабочий представлялся ему человеком, враждебно настроенным ко всему крикливому. Он все чаще вспоминал бригаду. Он чувствовал себя среди этих каменных домов, в этом людском муравейнике одиноким и никому не нужным, даже отчий дом все более стеснял его и раздражал — мать без конца говорила о боге, о своих и чужих болезнях, отчим либо читал, либо принимался наставлять его, как нужно жить в этом грешном завистливом мире умному человеку. Его наставления легко было пропускать мимо ушей. Но когда наступала ночь и отчим засыпал, начиналась настоящая пытка — тесная коммунальная комнатенка наполнялась невероятно громким храпом. С трудом верилось, что эти кошмарные звуки исходят из обыкновенного человеческого горла: рычанье, шипенье, бульканье, всхлипы и утробные стоны сливались в один невероятный звук, казалось, что спящего во сне жестоко бьют, ломают, разрывают на части. Казалось, что эти дикие звуки невыносимо было слушать даже каменным стенам.
Он стал подумывать об отъезде.
Однажды на центральную улицу села вышли толпы молодежи. Он стоял в это время на автобусной остановке и смотрел, как садится за сопки оранжевое солнце. Юноши были в темных костюмах, девушки в коричневой, с белыми фартуками, школьной форме, все они весело смеялись, возбужденно переговаривались и пели хорошие песни. «Выпускники…» — догадался он.
Близилась светлая ночь. Молодежь сворачивала с центральной улицы на дорогу, ведущую к Ольскому мосту. Николай внимательно всматривался в счастливые веселые лица проходящих мимо юношей и девушек, старше которых он был всего на один год… Красивые, чистые, беспечные лица! Многие юноши и девушки шли, крепко взявшись за руки, иные в обнимку. Вот те двое, вероятно, влюблены друг в друга! А эти о чем-то громко и весело спорят. Встречные прохожие, особенно пожилые, заглядываясь на молодежь, улыбаются.
Николаю тоже приятно смотреть на своих счастливых сверстников, где-то глубоко в душе его едкий осадок грусти: «А ведь мог бы, наверно, и я идти сейчас вместе с ними…»
Кудрявый паренек в черном костюме и в белой рубашке с широким цветастым галстуком, что-то сказав своей девушке, подошел к Николаю:
— Эй, дядя! Закурить у тебя не найдется?
Николай беспомощно развел руками:
— Сожалею, юноша, но я не курю.
— Ну и зря, дядя! — весело сказал юноша и пустился догонять свою девушку.
— А не пойти ли и мне на мост? Я ведь тоже выпускник-отпускник. — И он направился к мосту.
Но, подойдя к мосту и увидев на нем множество народу, стоящего вдоль перил, махнул рукой и спустился с крутой высокой насыпи к реке. Пройдя по берегу метров двести, он взошел на каменную дамбу и уселся поудобней на плоском камне.
Отсюда хорошо был виден и мост, и темная, в красноватых бликах, клокочущая река, и зеленые полосы тальниковых зарослей за рекой, и бурая, лобастая, как медвежья голова, сопка над краем совхозного поля, еще дальше, над темной гривкой лиственничного леса, виднелись сиреневые горы. Изредка со стороны трассы и поселка доносился приглушенный неясный гул, словно где-то рядом в густой траве попала в паутину муха и жужжит, жужжит.
Солнце кануло за гребень дальнего гольца. Над слегка потемневшей, притихшей землей ярко разгоралась вечерняя заря — все шире и шире, и вот уже половина неба охвачена оранжевым тихим пламенем. Налетевший ветер зашумел в кронах тополей, и они, четко вырисовываясь на ярком фоне неба, затрепетали листвой, закачались из стороны в сторону, точно дымные черные факелы. Стремительно поплыли в зарю перистые облака, освещенные снизу невидимым с земли солнцем, и они вспыхивали то желтым, то голубовато-сиреневым, то розовым, то фиолетовым светом, и казалось, что там, вверху, происходит какое-то сказочно-недоступное людскому разуму цветное действо, удивительная безмолвная игра.
Николай опустил глаза на реку — она теперь была вся в огненных трепещущих бликах и отражала в себе и оранжевое небо, и цветные перья облаков, и мост с людьми, и темную тополиную рощицу. Успокаивающе-монотонно шумел перекат, в каменную грудь дамбы звонко и торопливо шлепали мелкие оранжевые волны, точно приглашая каменный берег плыть вместе с ними в неведомую бескрайнюю даль.
Но вот отполыхала вечерняя заря, густая синь разлилась по небу, точно обуглившись, потемнели кроны тополей, свинцовой стала река, ветер утих, все слышней шум переката. Со стороны моря к мосту медленно приближался туман. Мост быстро пустел. Вот уже не осталось на нем ни одного человека. Похолодало. Но Николай все не уходил, смотрел, как туман седыми космами обволакивал насыпь, прибрежные кусты, смотрел на то, как вся земля, кутаясь в туман, погружалась в тихий спокойный сон.
За полночь он поднялся на насыпь. Мост и будку сторожа плотно окутал туман, электрические фонари над перилами светились, как жемчужные бусы в мутной воде, и вокруг каждого фонаря сиял радужный венчик.
Он шел к поселку в полном одиночестве, прислушиваясь к глухому стуку своих шагов, и ему казалось, будто летит он в тумане над спящей, притихшей землей, что он частица этого тумана, частица этой земли, этого неба. Впереди тусклой россыпью светились огни поселка. Идти туда не хотелось, но он шел, зная, что скоро, теперь уже очень скоро, он увидит Маяканские горы, увидит в хрустальных струях Нюлкали серебристо-темных хариусов, увидит над седыми гольцами багровые закаты и золотистые восходы, услышит пенье птиц и звонкий лепет ручья, и будет упиваться хвойным ароматом светлого лиственничного леса, и все это будет вокруг него, рядом с ним и в нем самом!
Придя домой, он, не зажигая света, разделся, лег в мягкую чистую кровать и попытался тотчас же уснуть с единственным желанием — побыстрей проснуться и встретить новый день. Но сон долго не приходил. Он чувствовал в себе что-то новое, в том, что это новое было хорошее, он не сомневался. Это новое тихонько подталкивало его куда-то, придавало ему силы и возвышало над самим собой. Даже неистовый храп отчима не раздражал его теперь. Хотелось сочинять стихи и петь песни, и, удивляясь этому, он все никак не мог понять, откуда у него такое хорошее, такое вдохновенное чувство.
Утром, после ухода отчима на работу, Николай сказал матери о том, что намерен сегодня же уехать в Ямск.
— Тебе ж, сынок, две недели еще гулять! — изумилась и встревожилась мать. — Зачем же ты раньше срока-то поедешь? Али плохо тебе у нас? Поживи хоть недельку еще. Я пирогов тебе завтра настряпаю. Хочешь вареничков с творогом?
— Нет, мама, поеду я, — виновато сказал Николай. — Ты уж не обижайся, надо мне срочно ехать — ребятам без меня трудно… Да и надоело, мама, мне бездельничать; шум тут у вас, духота, теснота — отвык я от этого. Не сердись. Если он будет обижать тебя, напиши — я увезу тебя в Ямск, там, правда, холодней, чем здесь, но зато там хорошие люди.
Слушая сына, мать печально кивала и привычно тяжело вздыхала:
— Да, да, сынок, ну что ж, коль надо — поезжай. Только вот отдохнуть-то не успел как следует. Ты, когда приедешь в Ямск-то, не шел бы сразу на работу, догулял бы уж отпуск. Наработаться успеешь еще, сынок. А то бы сюда переезжал, а? Рассчитайся с колхозом и приезжай, а, сынок? — В голосе ее звучала слабая надежда.
— Нет, мама! — мягко, но решительно сказал Николай. — Из колхоза я не уволюсь, мне нравится работа, я своей судьбой доволен.
— Ну бог с тобой, сынок, живи как хочешь. Может, потом я и вправду перейду к тебе жить.
Мать прослезилась и, утирая глаза тыльной стороной ладони, принялась суетливо разыскивать вещи, без которых, по ее мнению, невозможно обойтись в дороге.
