Улита вдруг тоже решила лететь с мужем. Никто этому не удивился — так и должно быть, все принялись торопливо складывать ее вещи в мунгурки. Пилоты нетерпеливо поглядывали на часы.
— Побыстрей, ребята, — нам еще надо в Балаганное успеть.
Перед тем как войти в вертолет, Аханя молча, печальными глазами посмотрел на небо, на Маяканские горы, на столпившихся в стороне от лопастей пастухов, задержал свой взгляд на Родникове и вдруг улыбнулся ему не то виноватой, не то ободряющей улыбкой, от которой у того сжало сердце и к глазам подступили слезы. Сдерживая желание подбежать к старику и крепко обнять его, Родников, закусив губу, торопливо закивал. Ему хотелось крикнуть старику что-нибудь приятное, но не посмел он сделать и этого — постеснялся своих чувств, но, когда вертолет с грохотом и свистом оторвался от земли, пожалел о том, что не обнял и не крикнул.
Улетел Аханя. Улетел… И сразу как-то пусто стало в бригаде — это ощутили все, но особенно остро ощутил это Родников. Было у него предчувствие, словно видел он Аханю в последний раз.
После нудных промозглых дождей наступили устойчивые погожие дни бабьего лета. Но вскоре на гольцы упал долгожданный первый снежок. Казалось, горы надели на себя белые горностаевые мантии; отбросив вечную свою невозмутимость, они теперь сияли под лучами солнца задорно и весело и смотрели на серую унылую тайгу воистину свысока и как будто даже надменно. Но всему свой черед, время летит, его не остановишь, не отведешь, как облако, в сторону. Время пришло, и вот уже в воздухе закружились пушистые хлопья снега, все гуще и гуще — пеняйте, ротозеи, на себя, кто снега не ждал и бросил нужную вещь на земле, — снег, снег идет! Снег все похоронит, все упрячет не на день, — на многие месяцы…
Сколько помнил себя Родников, при виде первых снежинок им всегда овладевало необъяснимое волнение, как будто и радоваться-то нечему — обыкновенный холодный снег, но, вот поди ж ты, ликует, поет, замирает душа, точно ждешь ты от снегопада чего-то необыкновенного. Быть может, первый снег обновляет не только землю, но и души людские? А снег все падает и падает — белым-бело вокруг! Белым-бело!
К концу октября стадо было полностью собрано.
Результатом осмотра Долганов остался доволен — весь день он весело улыбался, шутил, подзадоривал то Родникова, то Афоню.
Пастухи готовились в дальнюю дорогу: ремонтировали нарты, чинили упряжь, обучали оленей, нетерпеливо ждали, когда бригадир объявит о начале кочевки. Но Долганов молчал, о чем-то сосредоточенно думал и наконец объявил:
— Вот что, ребята, я думаю, на кораль кочевать нам не надо совсем. Чиво туда пойдем?
Бригадир не шутил — это было видно по его озабоченному лицу.
— Ты чего, Михаил? — спросил Фока Степанович, внимательно посматривая на него. — Спятил или шутишь? А куда ты денешь четыреста кастрированных оленей?
— Погоди, Фока, — Долганов успокаивающе поднял руку. — Сначала послушай, потом скажешь. Все стадо гнать на кораль не обязательно. До кораля двести с лишним километров — это сколько надо кочевать? На корале еще неделю потеряем, да на обратную дорогу — вот и месяц улетит! А сколько трудов? И оленей напрасно гонять будем — олени жиру наели, весь его растрясут. Мы здесь забойных оленей отобьем и угоним их к Ямску, прямо на забойную площадку — вот вам, скажем, нате, получайте! А здесь сделаем калитку для просчета общего поголовья, пускай учетная комиссия сюда приезжает и просчитывает оленей. А олени пускай пасутся спокойно, пока снег мелкий, жир пускай нагуливают. Жирный-то олень и зиму легче переживет, а весной приплоду будет больше. Ну что, правильно я говорю?
— Да уж куда правильней! — одобрительно закивали пастухи.
«Молодец бригадир!» — восхищенно подумал Родников.
И только осторожный Фока Степанович неуверенно сказал:
— Так-то оно так, однако за самовольство отвечать нам придется. Может, им там не понравится… Может, лучше сделать все по-старому, а им сказать о том?
— Нет, Фока! — решительно возразил бригадир. — Отвечу за все я сам. Откладывать на следующий год не будем. Зачем? Им скажешь, а они потом три года обещать будут и раскачиваться — у нас всегда так. Лучше сразу все поломать. Я отвечу им…
— Чего ты, парень, я да я! — обиделся Фока Степанович. — Все вместе будем отвечать!
Не откладывая задуманное, пастухи тотчас же принялись отбивать забойных оленей от основного стада. Дело это оказалось нелегким и непростым. Родников еще раз восхитился способностью старших своих товарищей безошибочно выделять в однообразной бурой массе стада именно того оленя, который был им нужен. Кажется, все олени одинаковы, и к тому же ходят они, бегут галопом по кругу, мельтешат перед глазами — карусель, да и только! Попробуй различи в этой круговерти, где тут ездовой олень, где просто чалым, где корб, где евхан, но пастухи уверенно вылавливали маутами быков-кастратов. Обычно пойманному кастрату привязывали маут за заднюю ногу и гнали его на мауте метров двести к группе уже отбитых, которых зорко стерег Афанасий. Но иных бычков-кастратов удавалось отбить от общего стада и подогнать к забойной группе без помощи маута, но и в том и в другом случае требовалось пастуху иметь быстрые ноги и дыхание хорошего бегуна.
Группа забойных оленей все прибывала и прибывала. К сумеркам собралось их сотни полторы.
— Ну, пожалуй, на сегодня хватит, — удовлетворенно сказал Долганов, собирая маут в кольца. — Ты, Николай, помоги Афоньке угнать забойных. Угоните их подальше, километров за пять, на шахме собаку привяжите, пускай воет всю ночь. Сегодня они, может быть, не пойдут в стадо, а завтра обязательно бегать начнут, с завтрашней ночи дежурить придется.
Стараясь исполнить наказ бригадира наилучшим образом, Родников и Афанасий угнали забойных оленей километров за семь от пастбища основного стада. На шахме они привязали собаку, разожгли большой костер и часа полтора просидели около огня, поглядывая на смутно виднеющихся в лунном свете оленей. Животные паслись спокойно.
В палатку Родников и Афанасий пришли в десять часов. Ужин давно был готов, но никто не ужинал — ждали возвращения молодых пастухов.
— Чиво, ребята, устали, нет? — участливо спросил Долганов, обращаясь к Родникову.
— Да есть немножко, — признался Николай.
— Ну, ничего, потерпите еще маленько — завтра-послезавтра в два раза трудней будет, — успокоил бригадир, широко улыбаясь. — Днем будем бегать, ночью караулить. В общем, скучно не будет.
И действительно, последующие два дня скучать не пришлось. Чем меньше оставалось в стаде кастратов, тем трудней их было вылавливать. Набегались до кипящего пота, до мелкой дрожи в коленях, а ночью по очереди караулили забойных оленей, прохаживаясь взад-вперед по звенящей от мороза шахме.
Отбив четыреста запланированных быков-кастратов и еще добавив к этому числу двадцать бракованных старых важенок и больных оленей, пастухи наконец облегченно вздохнули и принялись совет держать, кому гнать забойных оленей в Ямск. В поселке побывать хотелось каждому.
— Мне обязательно надо быть в поселке, — сказал Долганов, — а кто пойдет из вас — сами решайте. Жребий киньте, кому выпадет, тот и пойдет.
Скатали четыре бумажки, кинули их в шапку. Долганов потряс шапку, прикрыл ее телогрейкой:
— Тяните! Кто самый счастливый?
Пастухи азартно подсунули под телогрейку руки, замирая, развернули бумажки. Жребий выпал Родникову. Николай обрадовался, стараясь не показать радости, дабы не дразнить откровенно разочарованных товарищей, притворно вздохнул:
— Делать нечего, придется мне идти…
— Ха-ха! «Придется мне идти»! — передразнил Костя, возбужденно ерзая на шкуре. — А у самого морда как масленый блин…
— Да-а, это точно, — улыбаясь и вздыхая, поддержал Костю Фока Степанович, — морда у него блестит, светло даже стало, как будто он черного соболя поймал. Слышь, Николай, может, еще один жребий кинем, а?
