— Прямо сейчас и собирайся. Получи аванс, закупайте продукты, получайте, что нужно, на складе и завтра же отъезжайте. Старшим будет Скребыкин. Ну, вот и решили все. — Плечев вышел из-за стола, протянул Николке руку: — Сейчас я уеду на два дня в Брохово — значит, не увидимся долго. Желаю удачи.

— Левей, Николка! Левей, черт возьми! Ослеп ты, что ли? Там же крутяк! — кричит Табаков.

Николка останавливается, оборачивается, раздраженно смотрит вниз — там по его лыжне медленно движется передовая упряжка. Собаки, вывалив из пастей красные трепещущие языки, шумно, с хрипом налегают на алыки. Тяжелогруженая длинная узкая нарта медленно ползет в гору. Рядом с нартой, держась левой рукой за дугу, а правой опираясь на короткий остол, как на посох, устало бредет Табаков. За ним, метрах в двадцати, тащится упряжка Остапа Федотова. Остап соскакивает с нарты лишь в крайних случаях, большей частью он сидит на ней неподвижно, как нахохлившийся филин на высокой валежине, зато его пассажир Иван Бабцев на нарту почти не присаживается, бежит рядом, то и дело подталкивая ее, подбадривая уставших собак звонким добродушным криком:

— Субачки! Субачки! Как-нибудь! Как-нибудь!

Третья нарта, Махотина, далеко отстала и напоминает какое-то длинное проворное насекомое — не то сороконожку, бегущую по белой стене, не то гусеницу.

Добравшись до задников Николкиных лыж, передовые собаки тотчас легли, и вслед за ними легла вся упряжка.

— Малость перекурим, дядя Ваня, — сказал Николка, с жалостью посматривая на уставших собак. — А то я задохся в гору бежать, жарко очень.

— Давай перекурим, — охотно согласился Табаков, опускаясь на нарту.

Собаки жадно глотают снег, валяются, извиваясь, на спинах, задрав кверху лапы, иные, свернувшись калачиком, скусывают с подушечек лап намерзшие льдинки, облизывают друг другу морды, но вот один из упряжки, белый мохнатый пес, оскалил зубы, намереваясь затеять драку. Табаков предупреждающе постучал остолом о дугу:

— Барсик! Я тебе!

Табаков, в малахае, в длинных каюрских торбасах, в цигейковой дохе, очень похож издали на циркового медведя.

Покурив, каюры перевернули нарты набок, протерли полозья медвежьими шкурками, смоченными теплой водой из фляжек, хранимых на груди за пазухой. Поставив нарты на полозья, проверили упряжь, попутно перебрасывая некоторых собак с левой стороны потяга на правую и наоборот, перепрягая особо ленивых или провинившихся собак поближе к корню, к головке нарты, чтобы удобнее было доставать плетеным ремнем, привязанным к древку остола. Опробованы ремни, стягивающие груз. Все в порядке — можно ехать. Николка идет дальше, все выше и выше к перевалу. Каюры придерживают остолом нарты, собаки визжат, взлаивают вслед удаляющемуся человеку, рвутся догнать его, но это ненадолго, — отпущенные, они скоро устают, волочат нарту с хрипом и с таким отчаянным напряжением, точно выбираясь из вязкого снежного потока, сползающего в бездонную пропасть.

А подъем все круче. Собаки отдыхают через каждые полсотни метров. Уже никто из каюров не садится на нарту.

Седыми космами плывут над белым перевалом тучи. Мороз пощипывает мочки ушей, горячий пот заливает глаза, смерзается на бровях сосульками. Собаки хрипят, отчаянно цепляясь тупыми когтями за смерзшийся, утрамбованный ветрами снег.

Николка старался далеко не оставлять собак, то и дело подманивал:

— Малыш, Малыш! Иди сюда, иди, иди…

Но вот и перевал. Возле сложенного из камней жертвенника каюры остановили упряжки. Остап и Махотин почтительно опустили в каменную жертвенницу по одной папироске.

— На тебе, Бабушка, спасибо, что пропустила нас… — сказал Махотин серьезно, будто перед ним стояла не каменная бездушная жертвенница, а настоящая живая всесильная бабушка.

— Погоди, Махотин, спасибо говорить, — насмешливо заметил Табаков и кивнул вниз. — Видишь, сколь камней торчит? Искалечим собачек — вот и спасибо тогда скажешь…

Иван Бабцев прошелся по перевалу до начала спуска. Вернулся озабоченный.

— Плохо, ребятки, дело — снегу совсем мало, все камни наружу, надо полозья цепями обматывать…

— Цепи не помогут! — категорически заявил Табаков. — Налетит полоз на камень — вверх тормашками полетим вместе с нартой, собак передавим и сами расшибемся. Надо нарту набок ложить да еще и притормаживать сверху — пущай волокут.

Федотов поддержал Табакова. Махотин заупрямился:

— Вы тащитесь на боку, а мы с Семеном цепями полозья обмотаем, чай, вдвоем удержим нарту, силенка-то еще у нас не вся выдохлась. А, Семен?

Скребыкин неодобрительно покачал головой, но возражать не стал.

Николка помог Табакову потуже притянуть ремнями груз на нарте. Двух коренных собак Табаков отстегнул от потяга и привязал сзади нарт, то же сделал и Федотов. Тем временем Махотин, быстро обмотав полозья своей нарты цепями, объехал Табакова.

— Ну, покуда прощевайте, мы вас внизу подождем! — крикнул он с беспечностью лихого наездника.

Скребыкин легонько притормаживал нарту толстым березовым стяжком, срубленным специально для этой цели у подножия перевала. Он недовольно морщился: ему явно не по душе была затея Махотина.

Собаки Табакова и Федотова с визгом и лаем рвались за упряжкой Махотина, но нелегко было волочить лежащие на боку нарты, перед началом спуска оба потика остановились без команды, а махотинская нарта между тем уже мчалась на середине склона, оставляя за собой серебристую струйку снежной пыли.

«Вот дает Махотин! — восхищенно подумал Николка, жалея, что не поменялся со Скребыкиным местами. — Эх, с ветерком бы и нам!»

Но скользящая внизу нарта вдруг высоко подпрыгнула и медленно-медленно, как в замедленном кино, накренилась, упала набок и закувыркалась в облаке снежной пыли. Раздался приглушенный собачий визг, неясный какой-то шорох — и все скрылось за изгибом распадка.

— Вот упрямый осел! — вскричал Табаков. — Опять покалечит собак…

Так и вышло: Махотин насмерть зашиб нартой двух коренных собак, кроме того, до крови разодрал себе губу и вывихнул руку, а Скребыкин отделался легким испугом, но потерял рукавицу.

— Это Бабушка отняла у вас рукавицу и двух собак, — насмешливо заметил Табаков сконфуженному Махотину.

— Дак чего она озлилась-то на нас? — не замечая его насмешливого, подковыристого тона, недоуменно пожал плечами Махотин. — Чать, не мимо я проехал, папиросу Бабушке отдал…

— Ишь ты какой хитрый! Папироской захотел ублажить ее, — продолжал насмешничать Табаков. — Папироску-то ты надорванную дал, негодную, я видел, вот Бабушка и обиделась на тебя.

— Дак ты-то, паря, совсем ничо не дал ей, а тебя она пустила.

— А я, Махотин, ни в черта, ни в бога не верю, вот они оба от меня и отвернулись. Выходит, что я теперь сам над собой начальник. А ты ведь тоже не веришь, да лжешь, на два фронта работаешь, и боженьке угождаешь, и себя бережешь — гнилую папироску сунул боженьке, вот и откупился! Ты ждал, что он тебя за эту гнилую папироску спасти должен от всех напастей? Так, что ли? Как бы не так! Дождешься — побольше рот разевай. Головой шурупить надо, а не с боженькой заигрывать, вот и доигрался — двух собачек потерял. Эх ты, каюр!

Табаков еще долго отчитывал Махотина, помогая ему приводить в порядок нарту и потяг, и Махотин терпеливо угнетенно молчал.

В глубоких распадках, ниспадающих с отрога к Среднеканской тундре, в чахлых березовых колках и зарослях ольховника, среди низкорослых, уродливо перекрученных приземистых лиственниц водилось множество тундровых куропаток, зайцев, горностаев, нередко встречались и следы росомахи. Росомахи ловили зайцев, но иногда они поднимались в гольцы и пытались охотиться на снежных баранов, но эта добыча часто оказывалась им не по зубам — бараны паслись табуном, были очень осторожны и в случае малейшей опасности убегали в скалы и вставали там в оборонительные позы, выставив вперед крепкие бугристые рога, угрожающе постукивая копытами о камни. Иное дело — загнать барана в рыхлый глубокий снег или на скользкую поверхность наледи — в таком месте снежный баран беспомощен, а росомахам пир!