Костя тотчас засобирался в дорогу. Путь ему предстоял неблизкий: триста пятьдесят километров по болотам, по кочкаристой тундре, сквозь тайгу, сквозь заросли стланика. Но Костя чувствовал себя как именинник, он словно хотел сказать своим сияющим видом: «В походе хорошо, ребята, а дома, в бригаде, все-таки лучше».
— Не забудь сказать председателю, чтобы продуктов подвез нам до Вешки хотя бы. По большой воде катер туда свободно пройдет, — наставлял его Табаков. — Оттуда мы сами груз вывезем — день потеряем. Самое главное — патроны чтобы прислали. К Машке моей обязательно зайди, пускай с катером посылочку передаст.
Костя ушел в три часа утра. В той стороне, куда он шел, над притихшими, сонными еще сопками, бледно-розовой каймой трепетала заря. Вот Костя вспугнул стайку куликов-ягодников, и они, стремительно взвившись, покружились над лиманом и растаяли в небе.
Когда Костя скрылся из виду, Николка повернулся к морю — оно было все такое же неприветливое и серое; из-за дальнего мыса плотной белой стеной надвигался на берег туман.
— Давай и мы с тобой пойдем, — сладко позевывая в кулак, предложил Табаков. — Чего мы будем ждать солнца, оно может и не выйти — вон какой туманище с моря подпирает, пока он дойдет, мы с тобой успеем олешков пригнать.
Николка согласно кивнул и начал молча собираться. Настроение у него было удрученное, он чувствовал себя неуверенно. Ушел все умеющий, все знающий Костя. Нет рядом ни Ахани, ни Фоки Степановича, ни Кодарчана, у кого он теперь совета спросит? Кто поможет ему в трудный час? Табакова разве можно сравнить с Костей или Аханей? Слишком уж степенно держит он себя, часто беспричинно хмурится, много курит, разговаривает неторопливо, рассудительно, тоном, не допускающим возражений, и если ему все-таки возражают, он морщится, как от кислого. Редко улыбается, еще реже шутит, а насмешничать, как видно, любит — это Николка сразу подметил, Костю он в первый же день прозвал Костюшей, намекая на его увлечение шитьем.
Еще вчера Николка воспринимал все это без особого внимания, теперь же задумался — ведь не день, не два придется жить в одной палатке с этим человеком, а долгих три или четыре месяца. Видимо, уловив его настроение, Табаков неожиданно сердечным тоном спросил:
— Что, Николка, небось без Кости тоскливо стало? Смотрю, пригорюнился ты… Не горюй, паря, подружимся с тобой. У нас сейчас забота одна: олешков сохранить, не растерять — засмеют тогда нас с тобой, опозоримся. Мне полбеды — я не пастух, я в помощь прислан, каюрить — мое дело, зверя промышлять, рыбачить, плотничать, а ты пастух кровный, тебе и карты в руки, ты и будешь старшинкой надо мной, скажешь работать — будем работать, скажешь спать — будем спать. Одним словом, ты запевала — я — подпевала. — Табаков закинул карабин за спину и, выжидательно посмотрев на Николку, с улыбкой спросил: — Ну так пойдем к оленчикам или будем сны досматривать?
Николка внимательно посмотрел на Табакова — насмешничает или говорит искренне? Нет, на этот раз он, кажется, не насмешничает — это Николку тронуло. Невольно подражая степенному голосу Табакова, он сказал:
— Чего там, подружимся, конечно, и оленей удержим — все в наших руках. Главное — меньше чаи гонять, больше в сопках бывать, вот и вся политика.
Но все оказалось не так просто, как предполагал Николка. Он вскоре понял, что малочисленное стадо пасти гораздо трудней, чем большое. Если в массе большого стада свободно можно было расхаживать, не вызывая у оленей особой тревоги, то стадо меньшее по размерам пускало в свою массу пастуха неохотно, расступалось перед ним широко, гораздо шире длины самого длинного маута. Да и вели себя олени беспокойно, все норовили рассыпаться, держались подальше от людей, тревожились, когда над стадом взвивался маут. Чтобы олени не одичали и чувствовали бы постоянно волю человека, необходимо было показываться им на глаза как можно чаще — с восхода до заката солнца ходили пастухи по сопкам, сгоняя разрозненные группы оленей в тесное стадо, но к утру следующего дня стадо опять рассыпалось. Так продолжалось около месяца. За это короткое время Николка заметно похудел и подрос.
— Горы, я смотрю, на пользу тебе пошли, — заметил как-то Табаков, внимательно присмотревшись к нему. — Растешь не по дням, а по часам. — И вздохнул. — А нам, старикам, одна судьба — все ниже и ниже к земле…
— Не прибедняйтесь, дядя Ваня, за вами скороход не угонится.
Николка не льстил: Табаков действительно был отменным ходоком — высокий, худой, жилистый, он шагал широко, как журавль, и был очень вынослив. Табаков делал шаг — Николка полтора. Идя за Табаковым, он невольно сбивался с ритма, дыхание его тоже сбивалось, поэтому он старался ходить с Табаковым разными маршрутами. Однако и Табакову ходьба, как видно, давалась нелегко. Однажды, перед сном, поглаживая ладонями колени, он поморщился и покачал головой:
— Да-а, что ни говори, а каюрить все-таки легче. Правду люди говорят: лучше плохо ехать, чем хорошо идти. В меру ходить даже полезно, а пастушить тяжело. Эх, Николка, Николка, связался ты с этими оленями — дались они тебе! — Он сокрушенно вздохнул и неожиданно предложил: — Айда на рыбалку, в бригаду ко мне? Нынче на наваге ребята мои по полторы тысячи заработали, и на сельдяной путине по стольку же вышло — вот это заработок! И весело — люди кругом, девчат много, а здесь ни заработка, ни условий — тьфу!
— Ничего, дядя Ваня, вот приучим оленей к этой местности, тогда полегче будет — за продуктами сходим, посылочку от жены получите; и вообще не так уж плохо здесь. Все дело в том, как настроишь себя, — мне, например, в тайге хорошо!
Николка не случайно упомянул про посылку, он видел, что Табакова угнетают не столько невзгоды пастушеского быта, сколько отсутствие спиртного. И верно, при упоминании о посылке Табаков оживился, глаза его заблестели. С этого дня он все чаще посматривал на Пронькинский перевал, озабоченно приговаривая:
— Хоть бы Костя брезент догадался передать катеристу. А то нынешняя молодежь такая беспечная! Катеристу что? Привезет куда сказано, выкинет как попало, и готово — дело сделано. А если дождь? А если зверь? Об этом никакой заботы — сегодняшним днем живут!
Николке и самому не терпелось побывать за перевалом, где ждали его книги, газеты и, возможно, письмо от матери. Наконец однажды утром Табаков, вопросительно взглянув на Николку, сказал:
— А не пора ли нам за продуктами? Что-то беспокоюсь — как бы медведь чего не сделал с продуктами. Как думаешь?
— Пожалуй, пора, — охотно согласился Николка.
В тот же день они пригнали к чуму оленей и начали ловить маутами ездовых. Оба они плохо владели маутами, только к полудню удалось им изловить пять ездовиков и отпустить стадо на пастбище.
Теперь предстояло одолеть расстояние в двадцать километров, но это уже не проблема, главное было — поймать ездовых. Николка критически посмотрел на пойманных оленей, с усмешкой подумал: «Далеко мне еще до настоящего пастуха. Костя бы этих оленей за полчаса поймал, а мы вдвоем полдня за ними гонялись как сумасшедшие».
Склад с продуктами оказался в условленном месте и в полной сохранности — моторист катера не только тщательно укрыл продукты брезентом, но и не поленился положить под них крест-накрест несколько толстых жердей.
— Молодец, Абрамов, молодец! Ничего не скажешь: все по-хозяйски сделано, по уму — обойдя склад, удовлетворенно сказал Табаков.
Прежде чем приступить к разборке груза, пастухи поставили в стланиковых кустах полог-накомарник, разожгли костер, вскипятили чай, натаскали к костру сухого плавника.
Смерклось. За кустами тихонько плескался лиман — шел прилив, кое-где по берегам белела пена. Над костром то и дело со свистящим шумом пролетали кряковые селезни. Невдалеке от костра, постукивая колодками, паслись ездовые. Гнус беспокоил их, они то и дело взмахивали головами и жались поближе к дыму костра.
Ночь была пасмурная, теплая, грозился дождь, но прошел он, как видно, стороной — где-то громыхнуло тихонько раза два, и все смолкло, только стучали по туго натянутому над пологом брезенту комары, будто кто-то кидал мелким песком, да всю ночь не стихал монотонный комариный гуд.
