Все чаще вспоминал Николка море, оно тянуло его к себе. Когда он дремал у потрескивающего костра и ветер шумел в вершинах гольцов — ему казалось, что это плещутся о берег волны. Вскоре Николка понял, что и другие пастухи тоскуют о море.

Высоко-высоко в небе едва заметным треугольником пролетали над Маяканским хребтом гуси-гуменники. Пастухи, задрав головы, молча смотрели вслед улетающей стае. Вот уже растаял треугольник над вздыбленными крутыми сопками, тихо плещется пустое, сиротливое небо.

— К морю полетели, — сказал Долганов, и в голосе его прозвучала зависть.

— Да, к морю, — грустно подтвердил Фока Степанович.

И все почему-то вздохнули, и каждый задумался о чем-то своем.

Здесь, в тайге, солнце жгло необыкновенно яростно, его палящие лучи, особенно где-нибудь в затишье, ощущались так, как если бы ты приблизился к раскаленной докрасна плите.

Снег на южных склонах гор таял буквально на глазах, оставался он незыблемым только в северных распадках, но так казалось только с виду — под толщей снега все равно победно шумели бесчисленные ручьи. Руки и лица пастухов сильно обветрились, загорели.

Над стадом постоянно кружились вороны, высматривающие больного теленка, иногда им перепадала туша убитого медведем оленя. Здешние таежные медведи были гораздо злей и напористей приморских: большей частью не видавшие человека, они не боялись его и даже пытались нападать. Надо было заставить медведей уступать человеку дорогу, и пастухи объявили медведям войну. Через полмесяца девять медвежьих шкур было распластано вокруг палаток. Двух зверей убил Аханя, трех — Фока Степанович, трех — Долганов и одного — Костя.

Николка завидовал пастухам — он тоже мечтал убить медведя, но ему все не везло. Наконец такой случай представился. Утром, приняв дежурство, Николка с Долгановым, стоя на северном склоне распадка, осматривали через бинокли склоны окрестных гор. Насмотревшись вдоволь, Николка спрятал бинокль в футляр, бесцельно взглянул на дно распадка и вздрогнул: внизу, оставляя за собой глубокую снежную траншею, медленно брел огромный черный медведь. Пересекая распадок, он приближался к стаду.

— Медведь! Медведь идет! — полуизумленно, полуиспуганно воскликнул Николка, указывая рукой вниз.

— Так чего ж ты шумишь? — укоризненно сказал Долганов, торопливо засовывая бинокль в футляр. — Догоняй его! Чего стоишь? Догоняй! — и тотчас, сильно оттолкнувшись, покатился вниз.

Николка уже слышал из рассказов пастухов, что медведей иногда стреляют в угон, догоняя их на лыжах по расторопу в тех местах, где много снегу, — тяжелый короткопалый зверь грузнет и, настигнутый охотником, кидается на него либо пытается прорваться своим следом на склоны сопок, где снег плотный и мельче, и горе тому, кто стоит на его пути.

Все это вспомнил Николка тотчас, а Долганов между тем уже катился на средине склона. Оторвав, точно приклеенные, ноги, Николка, отталкиваясь палкой, стал нагонять бригадира, обогнал его, но продолжал неистово отталкиваться, направляя лыжи к медвежьему следу. «Скорей! Скорей!» — подхлестывал он себя. У подножия сопки лыжи угрузли в чуть раскисший ломкий наст.

— Близко со следом не беги! Подальше, подальше от следа держись!!! — крикнул Долганов.

Но Николка, не обращая внимания на крик, бежал уже рядом с медвежьим следом, бежал все быстрей и быстрей, с какою-то даже злостью. Он видел, что медведь, несколько раз трусливо оглянувшись, припустил быстрее, — он выпрыгивал из снега и уходил в него, точно в белую пену. Это подхлестнуло Николку. «Врешь — не уйдешь! Врешь — не уйдешь!» — твердил он азартно.

Охотник настигал зверя, и зверь это вскоре почуял. Он резко развернулся и, коротко рявкнув, с невероятной быстротой ринулся на охотника. Прочно расставив ноги, слившись с карабином, целясь в стремительно приближающийся подпрыгивающий медвежий лоб, Николка выстрелил, медведь упал и остался лежать без движения. Николка передернул затвор, выстрелил еще раз и услышал, как шлепнула пуля в косматую медвежью тушу, но не дрогнул зверь, не взметнул снежную пыль своими страшными когтистыми лапами, уткнув лобастую голову в снег, он лежал перед охотником черным бугром.

Все это случилось так просто и быстро, что Николка не успел ни испугаться, ни обрадоваться, в ушах его стоял звон, он смотрел на косматую глыбу и не верил, что этот бесформенный, торчащий из-под снега бугор всего лишь несколько мгновений назад был воплощением невероятной силы, быстроты и ярости… Не сон ли это? Николка обернулся: от подножия сопки, повесив карабин на плечо, подходил к нему Долганов. Бригадир удовлетворенно кивает головой — значит, это он, Николка Родников, убил сильного, быстрого и яростного медведя, который теперь вот лежит перед ним абсолютно не страшный, скомканный, смятый какой-то непостижимой и подлой силой, и все, что будет дальше с медведем, не вызывало у Николки уже ни восторга, ни даже любопытства.

От бурно тающих снегов непомерно разбухли речушки, став непреодолимой преградой для оленей, и особенно для важенок с телятами. Путь к морю для стада оказался временно отрезанным. Олени успокоились, перестали метаться, пастухи облегченно вздохнули.

Все низинные места долины реки Хакэнджи были залиты вешними водами. Особенно сильно прибывала вода после полудня, когда жара достигала наивысшей силы; если утром на заре через протекающий возле чума ручей пастухи легко перепрыгивали, то к полудню он превращался в бешено ревущий мутный поток, который мог сбить с ног не только человека, но и вьючную лошадь. Пастухи обходили его километра на два выше по течению. Но чем ближе опускалось к горизонту солнце, тем слабее становился рев и шум ручья, а к утру он укрощался вовсе, чтобы вновь проснуться с восходом солнца и загреметь, как прежде, в полдень.

Серые лиственницы стыдливо укрылись только что распустившейся хвоей, издали казалось, что на тайгу наброшена прозрачная бледно-зеленая вуаль, а в долине, среди белых пятен еще не растаявшего снега, среди бесчисленных ручьев, густо набирали листву кусты карликовых березок, и запах молодой зелени уже устойчиво преобладал над запахом снега и вешних вод.

В конце июня в три часа ночи Долганов и Николка, взяв с собой провизии, вышли из чума и направились к синеющим вдалеке сопкам. Пришло время сообщить в колхоз число родившихся в стаде телят. Еще в апреле Шумков предупредил пастухов, чтобы они не ждали его к себе, — он будет занят, и потому пастухи должны сами посчитать телят. Ну что ж, сами так сами, сводка не тяжела, но долог путь к поселку и дорого время.

Звериная тропа плотно стелилась под ноги, то подступая к самому берегу уже обмелевшей речушки, то отходя от нее.

— Вот дойдем до амбара, там речку бросим совсем, — говорил Долганов, — за перевалом речка Хабата. Хабата — значит лысая, по-нашему. С Хабаты увидим Иретьскую сопку, она над морем стоит. В устье Малкачана у Броховского рыбокомбината конюшня, там живет Купцов Яким — мордвин, матерщинник! Но мужик хороший, у него обязательно почаюем. Он лошадей пасет, от него до Брохова близко — километров тридцать. Двести пятьдесят километров мы с тобой должны пройти за два дня, день-два в поселке побудем — рассиживать некогда. Без нас ребята совсем закружатся, зря мы согласились на новый маршрут. Васька, чует мое сердце, что-то хитрит, не в пастбище дело… — Долганов замолчал, набрав быстрый темп, при котором трудно было говорить.

Вокруг замерли освещенные солнцем светло-зеленые лиственницы, над ними слева и справа в темнозеленом обрамлении стланика, чуть склонив серые плешины гольцов, в задумчивом оцепенении стояли высокие крутые сопки. Тайга чуть слышно шумела, точно нашептывала кому-то нечто успокаивающее, умиротворенное, и в такт ей тихонько позванивал ручей, в хрустальных струях которого, плавно шевеля плавниками, стояли серебристые хариусы. Родниково-чистый воздух при вдохе разливался по всему телу так ощутимо и свежо, что казалось Николке, будто он и не дышит им, а пьет его.