— А я думаю, чего это мои собачки все влево да влево прижимаюстя, — перебил Шумкова Табаков. — Трезор — так тот чуть ли не на дыбы поднимается, цыкнул на него, он перестанет, другой начинает. Оказывается, не зря они тянулись влево.

— Да ладно, Иван, чего там оправдываться, — широко улыбаясь, сказал Плечев. — Провезли бы вы меня мимо палатки за милую душу, да еще и собачатиной накормили бы. Ну, показывай, Николка, где палатка ваша. Ты, я вижу, дрова пришел рубить, давай сообща и срубим.

Каюры принялись поднимать собак — которую остолом, которую пинком, для более послушных достаточно было бранного окрика — иного обращения собаки просто не понимали. Подчиняясь каюрам, они, измученные, с выпирающими ребрами, жалобно повизгивая, вставали, натягивали постромки алыков, с трудом волокли буровившие снег нарты.

Двадцать шестого марта Николка и Аханя повели два аргиша к Маякану. Аханя вел впереди своего аргиша четырех попарно связанных друг с другом оленей, сзади два оленя тащили нарту с постельными принадлежностями, на второй и третьей нартах лежали вещи потяжелей.

Вначале передовые олени, легко рассекая грудью пушистый снег, шли в поводу бодро. Но уже минут через десять, разинув рты, тяжело поводя боками, они начали тянуть повод, прыжки их становились короче и тяжелей. И вот уже Аханя, подергивая повод, подбадривает оленей, но все чаще олени упрямятся, вздымаясь на дыбы, молотят снег широкими копытами, рыскают из стороны в сторону, но, куда ни рыскай, всюду глубокий снег. Вот уже левый учаг, увязнув, подогнул ноги, лег на брюхо.

Аханя меняет оленей местами: передовых выводит назад, задних — вперед. Но и свежих оленей хватило ненадолго, вскоре они тоже выбились из сил и начали падать то один, то другой, и все трудней их было поднимать.

Выдохшись, Аханя присаживался на корточки, надсадно кашлял. Отдохнув, дав передышку оленям, он, страдальчески морщась, с трудом поднимался, вновь и вновь принимался изо всей силы дергать повод, поднимая лежащих в снегу учагов.

Уже в пятый или шестой раз меняет Аханя оленей, но и это уже мало помогает — олени быстро устают. Аханя тоже устал, давно устал, лицо его раскраснелось. Расстегнув пыжиковую, истершуюся до кожи дошку, сдвинув шапку на затылок, он хрипло, как порванная гармошка, дышит, жадно хватая ртом воздух.

Старик уже не в силах по-настоящему дергать повод. Заметив это, Николка пробирается к старику, молча берет из его рук повод и дергает его так, что у лежащего оленя щелкает нижняя челюсть. Олень вскакивает и трясет головой, но через несколько шагов он снова падает. Николка опять пытается взять повод, но старик нервно кричит:

— Бей иво рога! Палькой иво бей!

Николка тихонько ударил палкой по оленьему рогу — олень затряс головой, но продолжал лежать.

— Сильна бить нада!! Сильна!! — неистово кричит старик и, подскочив к оленю, со всего маха ударяет палкой по рогам.

Олень мгновенно, как подброшенный снизу тугой пружиной, вскакивает, трясет головой и послушно идет за стариком. Но вскоре падает другой учаг, палка Ахани хлестко щелкает его по рогам. Теперь оба учага, испытав сотрясающий мозг удар, изо всех сил стараются не отстать от старика, но слишком глубок и вязок снег. Вскоре левый олень вновь останавливается — взмах палки, сухой костяной удар, и караван продвигается еще на полсотни шагов. Остановка — удар! Остановка — удар!

Шуршит снег, скрипят нарты, тяжело, по-собачьи дышат олени, кашель, ругань старика. Николка тоже ругается, то и дело бросая свой аргиш, идет помогать Ахане.

Но все чаще стали падать олени, запряженные в нарты. Поднимает Николка одного, только тронется караван — другой уже упал, поднимает другого, а тем временем надо опять идти на помощь Ахане. Жарко! Снег липнет к полозьям. Чугунные ноги, все тело, чугунный язык и голова чугунная, но надо идти вперед! Николка ругает оленей последними словами, яростно пинает их носками лыж в бока, хлещет палкой по рогам. У некоторых оленей от ударов палки слабые, сами собой отпадающие весной рога отлетают преждевременно, из того места, откуда они выпали, текут струйки крови.

— Проклятые твари! Чтоб вы сдохли! Вперед! Вперед!! — неистово кричит Николка, смахивая злые, холодные слезинки.

Кое-как подняв очередного оленя, он возвращался на свое место и шел дальше, пошатываясь от усталости и успокаиваясь от нервного возбуждения, удивлялся своей жестокости, упрекал себя, зарекался держать себя в руках, но при виде следующего упавшего оленя тотчас взрывался — и все повторялось. Это было похоже на тяжкий кошмарный сон. Николка потерял счет времени, он только сознавал одно — что надо двигаться вперед и только вперед, это самое главное, и он тормошил оленей, кричал на них, избивал, толкал их, ставил на полозья перевернутые нарты, связывал порванные уздечки и алыки, перепрягал наиболее сильных ездовых в тяжелые нарты, слабых — в более легкие. Время от времени вместе с Аханей отдыхал, присев на корточках, и вновь двигался вперед.

Иногда ненароком он оглядывался назад и видел глубокую снежную траншею и над ней очертания той сопки, от подножия которой они сегодня начали кочевку. Сопка была четко видна и, казалось, совсем не отдалилась, словно караван все это время никуда и не продвинулся, а барахтался на месте, как муха в паутине.

А солнце между тем уже опускалось к вершинам сопок, и пора было присматривать удобное место для табора. Николка увидел впереди сухую лиственницу, а чуть поодаль, влево от нее, молодой листвяк. «Вон там палатку хорошо бы поставить», — равнодушно отметил для себя Николка. Очевидно, то же самое решил и Аханя, он стал подворачивать караван влево. Николка даже не обрадовался скорой возможности вползти наконец в теплую, пахнущую дымком и лиственничными ветками палатку — сама мысль об этом казалась ему сказочно далекой, почти неисполнимой.

Олени падали в снег теперь уже непрерывно — один за одним и сразу по двое, трое. Наконец, когда до выбранного места оставалось всего лишь несколько десятков шагов, оба передовых учага упали одновременно. Караван остановился, и сразу на снег легло более половины всех ездовых. У тех же оленей, которые продолжали стоять, мелко тряслись и подгибались ноги.

Увидев это, Николка понял, что это предел: теперь оленей не поднять никакими силами, да и где их взять, эти силы? У него тоже подгибаются ноги, и он тоже готов упасть в этот мягкий, как пуховая перина, снег. Однако надо что-то делать! Караван стоял на совершенно чистом месте, непригодном для палатки. Неужели придется перетаскивать необходимый для ночевки груз в листвяк на своих плечах? Этого еще не бывало! Неужели олени не преодолеют последнюю сотню метров?

Пока Николка оценивал обстановку, Аханя из всех сил пытался поднять учагов, он бил их палкой по рогам, пинал, топтал лыжами, хлестал уздечкой, выкручивал и заламывал им на спину хвосты, но все было напрасно! Николка, сознавая тщетность и ненужность всего этого, невольно помогал Ахане избивать оленей, но оба учага, тихо постанывая, лишь испуганно таращили глаза. И Николке стало ясно, что никакая боль уже не заставит их подняться, он замолчал и отошел в сторону.

А старик, наоборот, все более распаляясь, избивал их все яростней, как шаман в экстазе, он что-то выкрикивал и вдруг, отбросив палку, упал перед оленьей мордой на колени, цепко схватил ее скрюченными пальцами, и, закричав стонущим каким-то рыком, вцепился зубами во влажные трепещущие оленьи ноздри и начал их рвать, страшно, утробно рыча. Олень застонал, как человек, слабо мотнул головой, но не двинулся с места, а старик все крепче сжимал челюсти, все громче, дичее рычал, и из глаз его, совершенно безумных и диких, обильно катились крупные светлые слезы.

Николка остолбенел, ему показалось, что старик сошел с ума! Надо было что-то делать, как-то помочь старику, но страх парализовал Николку. Рычание Ахани все тише и тише, вот он смолк, разжал челюсти, испуганно отстранился от окровавленной оленьей морды и вдруг, закрыв лицо ладонями, громко зарыдал.