Прочтя письмо, Николка, прислонившись спиной к лиственнице, долго стоял в оцепенении, из глаз сами собой, холодя щеки, катились слезы. Где-то рядом тоненько посвистывали синицы, шуршал коготками о древесную кору юркий поползень, вдалеке нудно скрипела кедровка, дробно и гулко, как в барабан, стучал черный дятел-желна, а Николке хотелось крепко зажать свои уши и ничего не слышать. Он все ждал, что вот сейчас в память о погибшем его товарище все в природе на минуту смолкнет и воцарится скорбная, почтительная тишина, но ничто не смолкало: по-весеннему ярко сверкало над лиственницами солнце, по-весеннему бодро вздыхала тайга и пели птицы, и жизнь продолжалась.

Со второй половины марта начались снегопады. Временами снег сыпал так густо, что казалось, это вовсе и не снег, а сплошная белая стена. Снежинки были необыкновенно большие, как белый пух, без ветра они падали медленно и отвесно, слышался отовсюду неясный мягкий шорох, звенели где-то в белой вышине чистые мелодичные колокольчики.

Очень любил Николка в такую погоду стоять где-нибудь среди притихших, укрытых снегом лиственниц и, затаив дыхание, слушать снегопад и воображать себя или деревом, или диким зверем. Иногда ему на мгновение удавалось каким-то образом слиться с природой, ощутить себя частицей ее, но ощущал он себя не деревом, не зверем, а птицей, ему казалось, что он, поднявшись в небо, летит над белой землей все выше и выше к солнцу и к звездам… Но это длилось мгновение. Николка вновь опускался с небес на землю, вновь ощущал свое настоящее, противоречивое человеческое естество. Каждое утро пастухи первым делом откапывали придавленную снегом палатку, затем после завтрака, орудуя лыжами как лопатами, принимались откапывать и поднимать нарты с грузом, откопав, уходили на поиски дров. Все сухие лиственницы рядом с палаткой давно уже были срублены и сожжены, приходилось искать сухостоины далеко в стороне, пробивая к ним лыжню-траншею.

Давно предстояло пастухам кочевать в другое место, но куда с таким грузом двинешься? Прежде надо развезти по амбарам большую часть припасенных на год продуктов, но попробуй доберись до амбаров, коли до них и в малоснежье-то дойти — за два дня не управишься, а в такую непогодь пробултыхаешься и всю неделю — оленей измучаешь, себя издергаешь. Уж лучше подождать, пока утихнет непогода.

А снег все сыплет и сыплет с небольшими перерывами вот уже девятый день, точно там, на небе, кто-то упрямо и зло вытрясает его из бездонного мешка.

— Как там сейчас оленчики наши? — то и дело тревожно спрашивали друг друга пастухи.

— Да уж несладко им, верно, — отвечал кто-нибудь уклончиво.

— Да, пургуют оленчики, — торопливо соглашались с ним, и все почему-то тотчас же обращали глаза на Аханю, точно призывая его подтвердить, что олени действительно всего лишь пургуют, но старик хмуро молчал, не нравилось ему лукавство пастухов перед фактом, беду не обманешь, не обойдешь: если пришла к тебе беда, сделав свое черное дело, — встречай ее.

Отлично знают пастухи, что олени не просто пургуют, а давно уже копают в снегу глубокие ямы, чтобы добраться до пучка ягеля. Глубокий, очень глубокий снег! Беда оленям! Беда! Как быть? Куда гнать оленей, чтобы не истощить их, чтобы ни один олень не пропал от голодной смерти? А весна наступит? Много снегу — много воды, опять задача: как обойти непроходимые речки, вспученные вешними водами? Куда кочевать сейчас, чтобы вывести стадо из зоны глубоких снегов? Где лучше всего провести отел? Рано или поздно эти вопросы встанут, и придется их обсуждать, и придется принимать решения, значит, нечего оттягивать, незачем делать беззаботный вид и успокаивать друг друга пустыми словами. Беда на пороге — надо думать, как устоять перед ней, — об этом и думал Аханя, оттого и хмурился.

А вскоре перестали лукавить друг перед другом и пастухи — до лукавства ли тут, если снегопад вот уже одиннадцатый день не кончается, снегу насыпало выше человеческого роста, и неизвестно, сколько все это будет продолжаться. Эдак в самом деле недалеко и до беды. Однако если разобраться, то ведь никакими думами снегопад не остановишь, не отведешь снеговые тучи ни рукой, ни мольбой, ни пушечным громом — хоть криком изойдись, вдребезги разбейся, а будет он сыпать и сыпать до той поры, до которой суждено ему. Значит, сиди и жди терпеливо, не суетись, не изводись понапрасну — утро вечера мудреней.

На двенадцатый день снегопад прекратился. И сразу вокруг засияло ослепительной первозданной белизной. Дохнуло весенним теплом.

После обеда Николка отправился к реке, где намеревался срубить на дрова давно примеченную сухую лиственницу. Он старался пробить лыжню-траншею к сушине как можно ровней, снег был пухлый, легко продавливался, но быстро идти не давал. Николка брел медленно и трудно, как будто по воде.

Добравшись до сухостоины, он обтопал ее вокруг, чтобы удобней было рубить, и уж взялся было за топор, но услышал вдруг лай упряжных собак и голоса людей. Кто-то погонял собак, отчаянно матерясь, четко было слышно постукивание остола о копылья. Звуки доносились со стороны небольшой мари, которая начиналась сразу же по ту сторону речки, за красной гривкой тальников. Марь просматривалась от края до края. Внимательно оглядев ее, Николка не увидел там ничего, кроме белого снега и редких корявых лиственниц.

А собаки между тем продолжали лаять и повизгивать. Каюры покрикивали на собак. Звуки доносились именно со стороны мари, но были слегка приглушены. Еще раз оглядев марь и не обнаружив на ней ничего, Николка, заинтригованный и сбитый с толку, ущипнул себя за подбородок. Но боль от щипка ощущалась — значит, не спит он и эти звуки — реальность. Вот завизжала собака, невидимый каюр сердитым окриком остановил упряжку. Вот опять заговорили люди: о чем — не разобрать, но кажется, они о чем-то спорят. И тут Николка увидел на мари движущиеся черные пятнышки: они то появлялись, то исчезали. «Да ведь это же малахаи каюров!» — приглядевшись, изумился он.

Упряжки удалялись. Николка стал громко кричать и размахивать над головой шапкой. Каюры тотчас остановили собак. Вот один из них, должно быть встав на нарту ногами, высунулся над снегом до пояса, оглядевшись и увидев Николку, помахал ему, кому-то крикнул, показывая рукой, что надо делать разворот.

Николка стал пробивать лыжню навстречу упряжкам, увязая в снегу по пояс. Перейдя через речку и поднявшись на берег, он увидел три упряжки, впереди пробивали лыжню два человека. Через минуту Николка сошелся с коренастым, похожим на цыгана камчадалом — он был в одном шерстяном свитере и меховой, сильно поношенной, тесноватой для него безрукавочке, но в великолепном огненно-рыжем лисьем малахае.

— Здравствуй, пастух! — радостно приветствовал он.

Николка крепко пожал руку камчадала.

Вслед за камчадалом устало брел голубоглазый паренек — шапку он сдвинул на затылок, телогрейку распахнул, над мокрым от пота чубом струился пар. Раскрасневшийся, разгоряченный ходьбой, он шумно дышал и тоже был очень рад встрече с Николкой.

За пареньком, отстав от него шагов на двадцать, вывалив красные языки из пастей, отчаянно хрипя, не бежали, а словно плыли по глубокой лыжне собаки. Передней упряжкой управлял Шумков, на второй нарте сидел Осипов, на третьей — Табаков и Плечев. Передовые собаки, добравшись до конца лыжни, без команды остановились и тотчас легли, жадно глотая снег. Плечев, Шумков и каюры, стараясь не наступить на лежащих в снежной траншее собак, пробрались к Николке. Радуясь встрече, они наперебой бранили погоду, громче всех и возбужденней говорил Шумков:

— Вот, брат, погодка, а! Целую неделю едем! Собачий корм начали есть уже, а снег все валит и валит! В верховьях Хакэнджи искали вас — нету! Ну, говорю ребятам, до мари доедем сегодня и назад шуровать надо, а то придется собачатину есть. И вот видишь, чуть не проехали, спасибо, что ты нас увидел. А я слышу, вроде кричит кто-то, встал на нарту, смотрю, ты шапкой машешь. Ну, теперь живем, братцы!