Костя, навалившись грудью на посох, равнодушно смотрел на головки своих лыж. Время к полуночи — Костя устал. Николка тоже устал, у него мелко трясутся колени, а во рту пересохло.
— Костя! Давай и мы скатимся вниз? Внизу теплей. Подыщем место для палаток.
— Скатиться легко, но давай дождемся ребят. Тут спуск крутоват, нарты будут наезжать одна на другую, переворачиваться. Подождем, посмотрим. Надо помочь ребятам.
«Подождем, посмотрим. Надо помочь ребятам», — мысленно повторил Николка, чувствуя, что эти простые, но важные слова накрепко вбиваются в его сознание.
Пастбище Тарелка представляло собой огромную котловину, изрезанную глубокими каньонами со множеством больших и малых распадков, тоже крутых и глубоких, но вершины сопок внутри котловины были плоскими, отчего котловина с обрамляющего ее каменного хребта казалась ровной и гладкой. Со стороны моря котловина тоже огораживалась высоким хребтом. С высоты этого хребта огромные льдины, плавающие на темной поверхности моря, казались клочками мелко нарезанной бумаги. Вся котловина была обращена к солнцу, на ней уже появились небольшие проталины — лучшего места для отела и не сыскать.
Двадцать шестого апреля родился первый теленок, но в тот же день поднялась страшная пурга, и теленок замерз.
В канун праздника бесповоротно потеплело, и в стаде начался массовый отел.
В начале мая на трех собачьих упряжках нагрянули гости: Михаил Долганов, Иванова и какой-то незнакомый коренастый парень в круглых, с толстыми стеклами, очках и в новеньком белом полушубке.
— Вот, пастухи, привезла я вам нового бригадира, — указала Иванова глазами на сосредоточенного, напряженного Долганова. — Прошу любить и жаловать, как говорится. А это наш новый зоотехник, — обернулась она к парню в очках. — Зовут его Виталием, он будет жить у вас до конца отельной кампании, потом вы его привезете к Слепцову, если захочет, или прямо в поселок. А ты не стесняйся, Виталий, — подбадривающе кивнула она зоотехнику, — будь смелее и проще, люди они хорошие.
Пастухи, удивленные известием Ивановой, выжидающе смотрели на Шумкова, лицо которого выражало растерянность.
— Что это вы вдруг бригадира решили поменять? — спросил наконец Фока Степанович. — Он вроде справляется с делами.
— Не беспокойся, Фока Степанович. Вашему бригадиру мы карьеру готовим. Отправляем его на полгода в Благовещенск на курсы, будет он у нас квалифицированным заволеневодством.
— А куда ж вы Ганю денете?! — возмутился Фока Степанович.
— Что с Ганей будет? — встревоженно загалдели пастухи.
— Да чего вы расстроились-то? Ваш Ганя будет в подчинении Шумкова. Сейчас в первую очередь смотрят не на возраст и опыт, а на образование. Одним словом, по распоряжению из района мы должны послать в Благовещенск грамотного оленевода. А Шумков школу животноводов закончил. На курсах побывает, ему и карты в руки — пускай поднимает наше оленеводческое хозяйство на более высокий, современный уровень… Ну ладно, пойдемте-ка чай пить, а то, я вижу, вы нас хотите голодом уморить. А ты, Родников, молодец, — неожиданно похвалила она Николку. — На полторы тысячи рублей твоя пушнина вытянула. Все деньги, как ты и просил, переслали матери. Привет тебе передает Кодарчан. У Осипа на нарте письмо возьми и книги.
Письмо оказалось от отчима.
«Здравствуй, милый, ненаглядный наш сынок Николай! Пишет тебе твой отец Брюхин Оксен Феофанович. Также с горячим приветом к тебе твоя мать Зоя Степановна. Сынок ты наш ненаглядный, мы на днях получили от тебя денежный перевод на тысячу пятьсот рублей, за что большое спасибо, что нас, своих родителей, почитаешь. Я об тебе всегда болел душой. Я об тебе бога молю и хочу, чтобы ты в люди вышел. Я тебе добра желаю, ты меня не чуждайся, сынок, кто тебя, кроме отца и матери, на путь истинный направит? Люди вокруг так и смотрят, как бы облапошить. Ты денег никому не доверяй и взаймы никому не давай, кто будет занимать у тебя. На сберегательную книжку их складывай или нам отсылай, так-то оно будет верней. Копи, сынок, деньги на черный день — с деньгами человеку везде уважение и почет, везде дорога, куды хочешь. Если будут тебя там обманывать, ты не поддавайся на обманы, в случае чего — председателю колхоза пожалуйся, а не поможет председатель, в суд обратись. Они видят, что мальчишка, могут облапошить, особенно в деньгах…»
Николка с трудом читал письмо, надеясь узнать в нем о здоровье матери, но отчим писал только от своего имени, всячески изображая себя любящим отцом. Николка изорвал письмо в мелкие клочья, бросил его в снег и грустно побрел к палатке.
Гости уже сидели вокруг столика. Иванова неторопливо рассказывала пастухам колхозные новости:
— Завхозом теперь у нас Плечев Игорь Константинович.
— Это высокий такой, сухой, который слесарем в гараже работал? — спросил Костя.
— Он самый, — кивнула Иванова.
— Хороший мужик, — одобрительно сказал Костя, — он мне в позапрошлом году часы отремонтировал и денег не взял. — И похвастался: — А я ему перчатки подарил — красивые, говорит, спасибо!
— Да, мужчина он деловой, непьющий, и работать с ним приятно. Да, вот еще новость, — радостно спохватилась Иванова, — купили мы наконец-то малый сейнер и команду уже набрали. Еще бульдозер купили, дом оленеводов достраиваем… Кстати, Громова вашего плотники вначале у себя оставили, чтобы он помогал им в строительстве, но он и с ними не ужился. Предлагала я его Никифорову в бригаду на звероферму, но он не захотел, опять в Магадан уехал.
— А к нам ты его нарочно присылала? — спросил Шумков.
— А что? Чем он вам не понравился? — усмехнулась Иванова. — Разве плох оказался?
— Да уж куда лучше, — вмешался в разговор Фока Степанович. — Аханя вон до сих пор головой качает от удивления.
— Мы его к вам ехать не уговаривали, он сам напросился. Худяков отказался в стадо идти, поэтому прислали в бригаду Громова в надежде, что уживется. Однако не ужился… — Иванова тяжело вздохнула. — А где взять пастухов-то путевых? Энтузиастов где взять? Ведь не только молодые, но и старики уже отказываются в стадо идти работать.
— А их не надо уговаривать, товарищ председатель, — насмешливо сказал Хабаров и повторил твердо и жестко, точно гвозди вбивая: — Не надо людей уговаривать — туда, где хорошо, люди сами идут.
— Вечно ты, Хабаров, лезешь со своей философией, со своими непомерными претензиями, — недовольно поморщилась Иванова и, повернувшись к Шумкову, попыталась перевести разговор на другую тему, но Хабаров, повысив голос, настойчиво продолжал:
— Нет, председатель! Это не философия, а вполне наболевший вопрос, черт возьми! А вам он почему-то не нравится. Вот взять Николку — через два года он станет парнем, ему невесту надо будет подыскивать, а где он ее найдет, если не имеет возможности бывать в поселке. А Фока Степанович? Он ведь только раз в год видит своих детей! И так всю жизнь! Это нормально? Это, по-вашему, философия? Это, по-вашему, непомерные претензии?
— Ну что ты предлагаешь, Хабаров? Только конкретно…
— Хабаров на секунду поник и вдруг, резко отмахнувшись четырехпалой рукой, с горечью воскликнул:
— Эх, да чего там в самом деле философствовать — словами делу не поможешь, а болтать мы любим — на болтовню вся наша энергия уходит.
— Ну, давно бы так, — облегченно вздохнула Иванова и, повернувшись к Шумкову, с удовольствием перевела разговор на другую тему.
«Да, действительно, ей не нравится философия Хабарова, — отметил Николка. — Да и кому из начальства она понравится? Беспокойство от нее одно, сплошные хлопоты».
Долганов казался человеком степенным, он мог подолгу о чем-то сосредоточенно размышлять, не обращая ни на кого внимания, но, впрочем, если его кто-либо окликал, он тут же охотно отрывался от своих размышлений и обстоятельно отвечал, ответив, с той же легкостью погружался в себя.
Вначале Николка отнесся к нему настороженно, что-то в бригадире не нравилось ему, но вскоре настороженность улетучилась, уступив место уважению и восхищению. Долганов был великолепным прирожденным следопытом, удивительно метким стрелком, и вообще человеком он оказался компанейским, любящим и пошутить. Одно было плохо в нем: во сне он очень громко скрипел зубами, так что первое время пастухи часто просыпались среди глубокой ночи, поднимали головы и недоуменно озирались, но вскоре все привыкли к этому, да и крепок сон у пастухов, измотанных ходьбой по крутым горам.
