Аханя слушал Громова с выражением удивления и растерянности, то и дело опуская глаза и брезгливо морщась.

На следующее утро Громов вновь настроился притвориться спящим, но Хабаров грубо потянул с него кукуль.

— Вставай, кореш! Официально приглашаем тебя на работу. Через пять минут чтобы стоял на лыжах! Понял?!

Аханя смущенно потупился. Николка восхищенно посмотрел на Хабарова. Шумков неуверенно сказал:

— Пусть бы спал… сам проснется.

— Не проснется он, Василий! Не проснется! Нечего с ним деликатничать. У него самосознание дремлет. Таких надо за шиворот — и на место ставить!

Увидев, что вылезший из кукуля Громов собирается еще пить чай, Хабаров нервно поднялся на ноги и, перешагнув через столик, выбрался из палатки. Пастухи торопливо последовали за ним. Вскоре вышел и Громов. Лицо его было недовольное, но он старался казаться невозмутимым, насвистывал какую-то блатную песенку. В стаде он работал нехотя и бестолково, часто пререкался с пастухами.

С появлением Громова в дружной ритмичной жизни пастухов как будто что-то разладилось. Он был соринкой в глазу. Вскоре недовольство прорвалось…

В пойменном лесу вокруг стоянки водилось много сохатых. Непуганые сохатые подпускали к себе людей очень близко. Но пастухи даже не мыслили убивать их. Во-первых, вдоволь было оленьего мяса, во-вторых, сохатые-корбы в эту пору чрезвычайно худы, а убивать жирную важенку с теленком в утробе, когда ты сыт, — это просто злодеяние. Так думали пастухи, но иначе рассуждал Громов.

В этот день пастухи пришли из стада в полдень. Перед большой кочевкой нужно было отремонтировать упряжь, увязать на нартах ненужный пока груз и сделать уйму мелких дел.

Громов, никому ничего не сказав, взял карабин Шумкова и ушел к реке. Вскоре пастухи услышали выстрел, затем второй, третий и через длительную паузу — четвертый.

— Вот баламут! — проворчал Шумков, обнаружив исчезновение карабина. — Взял без спросу карабин да еще патроны впустую транжирит. Придет — чистить заставлю. И в кого он там стрелял?

— По пенькам, наверно, — усмехнулся Хабаров.

— А может, в тех сохатых, которых мы утром видели, — высказал опасение Николка.

— Ты что, брат? Зачем ему это… может, в зайца…

Вскоре появился Громов. Николка увидел его издали. Громов нес на плечах сохатиные ноги.

— Ребята! Громов сохатого убил! — возмущенно крикнул он.

Пастухи торопливо выбирались из палаток, подходя к Николке, останавливались, молча смотрели на приближающегося Громова.

Громов довольно улыбался, не замечая враждебных лиц пастухов. Подойдя к ним вплотную, он сбросил мясо на утрамбованный снег.

— Ну и тяжелющие костомахи, как жерди! Фу! Тяжело несла — уморилася…

Торбаса Громова были выпачканы темной звериной кровью, кровью были выпачканы замшевые перчатки и даже телогрейка.

— Посмотрели бы вы, как я срезал ее! Жирнющая… а в брюхе теленок… Что это вы уставились?.. — Громов удивленно оглядел пастухов, и глаза его испуганно забегали. — Что это вы?.. Вашу пушку взял без спросу? Так возьмите ее, она не усохла. — Громов снял карабин, приставил его к нарте.

— Ты зачем убил сохатуху? — с тихой угрозой спросил Хабаров.

— Как зачем? Хе! Вот чудак! У ней же мясо, камус у ней, а мне камус на лыжи нужен…

— Ты себе гроб из этих лыж сделай! — Хабаров сжал кулаки.

Громов испуганно отступил:

— Ты что это? Легавый какой нашелся. Да я таких видел… знаешь где…

Хабаров метнулся к Громову, но Николка с Костей успели схватить его за руки.

— Я тебе, подонок, покажу легавого!.. Пустите… черрт… Пустите, вам говорят! Я ему покажу сейчас!

— Успокойся, Николай! Успокойся, — уговаривал Николка, — нельзя в тайге драться — нехорошо.

— А хамить в тайге хорошо?! Я его научу уважать людей. Пустите!

Но вскоре Хабаров успокоился и ушел в палатку.

Воцарилась гнетущая тишина, которую нарушил Аханя. Он подошел к ухмыляющемуся Громову, негромко, но твердо сказал:

— Ти суксем худой человек, росумаха ти, моя тибе суксем смотреть не могу. — И, обернувшись к Шумкову, кратко закончил: — Завтра же отправь его в поселок — здесь ему места нет. Там ему место! — старик махнул в сторону речных тальников.

Бригадир недовольно поморщился, но согласился:

— Хорошо, Аханя. Завтра Костя отведет его до кораля, там плотники дом оленеводов рубят, они его и переправят в поселок. — Шумков обернулся к Косте: — Завтра отведешь его, ладно?

— Отведу, конечно, чего там.

Пастухи разошлись. Николка остался, рассматривая сохатиные ноги.

Громов издали спросил:

— Слышь, кореш! Чего это они взъерепенились?

— А вот за это самое! — сердито ответил Николка.

— Ну и психопаты же вы. Праведников из себя корчите. Сам же рассказывал, что убили недавно сохатуху.

— Мы убили от нужды, голодные были, а ты — из-за камусов только… И вообще, сволочь ты.

— Что ты сказал? — Громов угрожающе двинулся к Николке.

Николка сделал шаг ему навстречу, сжал кулаки, приготовившись драться. Он был выше Громова и не менее коренаст. И верно, совсем не был похож на юнца, который хорохорится перед дракой, но в глубине души боится ее. В его глубоко посаженных карих глазах светилось нечто такое, отчего Громов остановился. Нерешительно потоптавшись, развязно примиряющим тоном сказал:

— Ну ладно, ладно, не выступай, видали мы таких… — И, с опаской обойдя Николку, торопливо скрылся в палатке.

На следующий день Костя увел Громова на кораль, в бригаду плотников.

Первого апреля кочевщики вышли из зоны лесотундры и, войдя в широкую заснеженную долину реки Студеной, погнали стадо к далекому перевалу. Постепенно долина реки сужалась, подъем становился круче, но перевал был еще далеко впереди, теряясь в белых гребнях гор. Апрельское солнце заставило пастухов настежь распахивать телогрейки и пыжиковые дохи, то и дело снимать шапки и вытирать потные лбы. Николкино лицо стало смуглым от загара, губы потрескались и кровоточили.

— Ну и морда у тебя, как кирпич, — подтрунивал Хабаров.

Николка в который уж раз с удивлением озирался, тщетно пытаясь зацепиться взглядом хоть за что-нибудь темное, но вокруг были только белые сопки, глаза утомлялись, не помогали даже темные очки. Единственной опорой для взора была серая движущаяся масса оленей. Изредка на стыке сбегающих в долину распадков виднелись небольшие дымчатые полосы ольховых кустарников или где-нибудь на крутом склоне выглядывал из-под снега желтовато-бурый камень. И опять безупречная однообразная белизна снегов. Здесь даже не было вездесущих куропаток — только снег и белые горы.

У подножия перевала, где пастухи расположили свой табор, местность оказалась бескормная; стадо в ту же ночь ушло по своей шахме на предыдущее пастбище. Только к вечеру пригнали пастухи стадо обратно. Проголодавшиеся животные все оглядывались назад, и было ясно, что здесь их ночью не удержишь, нужно немедленно идти за перевал, на богатые ягелем пастбища. Несмотря на усталость, пастухи решили кочевать. Ущербная луна будто и не светит, точно вырезана из кусочка фольги. Но на тускло мерцающем снегу виден каждый след, каждая складка. На сахарно-белых, словно подсвеченных изнутри сопках отчетливо голубеют распадки.

Вот и перевал. Высота-а! Дух захватило! Теперь не нужно кричать во все горло и бегать, подгоняя оленей.

Стадо, длинно вытянувшись, стремительно, точно поезд, мчится вниз: грохот тысяч копыт, вначале мощный, как ливень, но все слабей и слабей, и вот уж он едва слышен, точно неясный шорох. Скрылся табун за поворотом распадка, оставив на снегу широкую серебристо-голубую шахму.

Далеко внизу, за белыми гребнями гор, в лунном сиянье черным глянцем сверкнуло море.

— Костя, море! Море там! — воскликнул Николка.

— Ну и что? Чему радуешься? До этого моря еще три дня кочевки. И крутяки там сплошные — много нарт переломаем.

— Да я и не радуюсь, просто так сказал… Видал, как олени вниз драпанули? Шурх! И нету их. Уже ягель, наверно, копытят.