— У Василия Ивановича был? — спросил у Гани Фока Степанович.

— Только от него приехал. Он уже стадо к коралю подогнал, так что вам придется подождать деньков пять. Специально я приехал предупредить, чтобы вы не кочевали.

— А у Тараса Слепцова?

— У Слепцова неделю тому назад был. Он еще на Халанчикане стоит. Слепцов ругается — хочет от бригадирства отказаться…

— Чего это он надумал?

— Не знаешь ты, Фока, Слепцова, что ли? Он каждый год отказывается. Поругается, поругается и перестанет. — Ганя замолчал, прикурил от свечного пламени папироску, раскурив ее как следует, продолжал:

— А вообще-то правильно он ругается. Бригада у него самая плохая. Захар Иванович уже старый, Никита совсем не работает, болеет, остальные каждый год меняются: один приходит в стадо, чтобы заодно на гусей поохотиться, другой — оленьего мяса покушать, третьего кое-как уговорят хоть полгода попасти. А какой толк от такого пастуха? Увидит он след олений — рукой махнет, зачем идти мучиться — человек я временный, другой раз опять отмахнется. А к концу года, глядишь, половину стада растеряли… — Ганя покачал головой и невесело усмехнулся: — Новость я вам скажу: у соседей наших половина оленей по тайге разбежалась. Девятьсот голов!

— Окси! — изумился Аханя. — Как это можно?

— Разыгрываешь? — не поверил Шумков.

— Ну вот еще… — обиделся Ганя. — Зачем разыгрывать? Правду говорю!

— Как же они умудрились потерять столько? — недоуменно пожал плечами Костя.

— А очень просто умудрились! — неожиданно резко сказал Хабаров и повторил многозначительно, оглядывая пастухов: — Очень просто! И не такая ли беда зарождается сейчас у Слепцова? Вы, старики, болеете за оленеводство, для вас это престиж, для вас это жизнь. Но вас все меньше, а кто на ваше место приходит? Единицы! Молодежь с неохотой в стадо идет, только на время. Правильно Ганя сказал: у временного пастуха и мысли временные. А почему молодежь не идет?! Это и есть главный вопрос, от правильного решения которого зависит дальнейшее развитие всего оленеводческого хозяйства — наивыгоднейшего хозяйства! — Хабаров поудобней умостился на шкуре, пренебрежительно кивнул на радиоприемник: — Ну, что нам досталось от общего прогресса? Вот эта «Спидола», журналы, которые получаем три раза в год, одежда хлопчатобумажная. Раз в три года прилетит вертолет с рентгеноскопической аппаратурой, надают таблеток, гексахлорановых карандашей и полетели, на этом все закончилось. Может, это только в нашем колхозе такое положение? Говорят, на Чукотке пастухи в совхозах по двести пятьдесят — триста рублей зарабатывают, говорят, там какие-то легкие разборные чумы из пластика, вездеходы на пастбищах работают, но ведь и это не прогресс. Может быть, это даже вредно оленеводству — вездеход по тундре елозит, ягель гусеницами уничтожает, атмосферу травит. Вездеход часто ломается, много денег у хозяйства съедает. Прогресс не в том, чтобы оленевода посадить за рычаги вездехода, прогресс оленеводства в чем-то другом, подумать здесь надо крепко!

— Рацию бы нам не мешало, — мечтательно сказал Костя.

— Правильно, Костя! — обрадованно подхватил Хабаров. — Давно пора иметь рацию в каждой бригаде. Давно пора! В космос летаем!

— Раньше у нас даже спички не были, — заметил укоризненно и даже с некоторой обидой Аханя. — Огонь мы делали так, — и он показал руками, как высекают кресалом искру.

— Верно, старик! — охотно согласился Хабаров. — Плохо раньше жили, а двадцать тысяч лет тому назад еще хуже — в звериных шкурах ходили и с каменным топором. Не надо увлекаться сравнениями столь далеких времен, надо чаще смотреть по сторонам: не обогнал ли тебя кто из соседей и, если обогнал, то поучиться у него… Надо идти, как говорится, в ногу со временем, чаще смотреть вперед, иначе споткнешься, навредишь себе… Для вас, стариков, теперешний уровень жизни вроде рая, и это естественно, ибо это и есть движение вперед. Но нужно продолжать улучшение быта оленеводов. Подумать только! Ведь оленю ни сена косить, ни помещений строить. Пять-шесть человек пасут трехтысячное стадо — только плати им как следует, снабжай их всем необходимым и получай в конце года чистую прибыль. А земли-то у нас сколько? Громадные пространства! Одна только наша Магаданская область вместит на своей территории не один миллион голов, как запланировано, а полтора миллиона. Хватает у нас земли, и людей хватает, хозяйствовать надо… хозяйствовать! — Хабаров махнул рукой, насупившись, смолк.

— Размечтался ты, — после довольно продолжительной паузы подавленным голосом сказал Ганя. Папироса его погасла, и он бросил ее к печке. — Да, размечтался ты слишком. Ты видел, сколько оленьих рогов вокруг забойной площадки валяется — горы! И копыта валяются, а из них ведь клей отличный. Сколько раз предлагал председателю: продать бы их кому-нибудь. Отвечает: никто у нас их не принимает, но скоро будто бы Япония рога будет скупать. Скорей бы — все доход колхозу. Ничего, все у нас будет когда-нибудь: и домики разборные, и всякие легкие консервы, бросишь пачку в котел с водой — и полный котел толченой картошки с маслом и луком. — Ганя лукаво взглянул на проглотившего слюну Николку. — Или мороженого… В Москве, когда ходили по выставке, я все время мороженое всякое ел — и шоколадное, и фруктовое, и такое на деревянной палочке — эскимос называется.

— Не эскимос, а эскимо! — снисходительно улыбнувшись, сказал Николка.

— Во-во! — Эскимо! — обрадовался Ганя. — С Василием Ивановичем мы там были лет десять тому назад. Он там первый раз в жизни мороженое попробовал, в стаканах, сделанных из тонкой-тонкой лепешки. Купил я два таких стакана с мороженым — один ему дал, другой сам ем. На зубах стаканчик хрустит, мороженое сладкое, как снег весенний, сахаром посыпанный. Понравилось Василию Ивановичу мороженое. «Мало», — говорит. И купил десять стаканов — в руках не помещаются. «Давай, помогу тебе, пару стаканов съем». — «Нет, — отвечает, — иди бери себе — мне самому мало». Ну ладно, идем. Жарища! Кругом народу тыщи, как оленей в корале, все бегут туда-сюда, туда-сюда! Пока Василий Иванович одно мороженое ел, другие таять начали, между пальцев закапало. Стал Василий Иванович с пальцев слизывать, нос макнул в стакан. Текут стаканы, как худая тряпка. Видит он — дело плохо, и давай скорей хватать мороженое чертово! Два проглотил, а больше не может — горло болит. Уже за рукава течет, и лоб Василия Ивановича мороженым испачкал, как тот клоун, которого мы смотрели в цирке. Опять он слизывает мороженое с рук. Капает на костюм, а костюм черный, дорогой, уже как известкой забрызган. Кричит: «Помоги! Бери скорей стаканы, ешь… Я тебе их отдаю!» А я говорю: «Нет уж, спасибо, хватит мне». Люди смеются, обходят его, на мусорный ящик показывают…

Ганя рассказывал серьезно, улыбаясь одними глазами, но пастухи смеялись от души.

— Ну ладно, с вами тут до утра не уснешь, — сказал Фока Степанович, вставая. — Пойду спать.

Вслед за Фокой Степановичем ушли Костя с Худяковым. В палатке сразу стало просторней. Николка с наслаждением лег на бок и вытянул затекшие ноги, то же сделали Шумков и Хабаров, и лишь Аханя с Ганей не изменили своих поз, продолжая сидеть, скрестив ноги под себя.

Вскоре Ганя вышел кормить собак. Вошел он минут через десять с кукулем под мышкой и с пачкой газет.

— Совсем забыл, извини, Николка, тебе письмо.

Николка торопливо распечатал тонкий конверт.

Мать сообщала, что медвежью желчь она получила, что живет она, слава богу, хорошо, правда, часто болит спина перед плохой погодой, но это уже от старости. Просила сына не простужаться и звала домой: «Приезжай, сынок, домой, я часто плачу об тебе и переживаю. А старик говорит, что больше не будет тебя укорять ни в чем. Его знакомый столяр может взять тебя учеником. Это очень хорошая специальность, в тепле всегда и в чистоте, и заработок хороший. Приезжай, сынок, помирись с Оксеном Феофановичем христа ради, не губи свои вьюношеские годы…»

До полуночи писал он матери. Зная, что неграмотная мать отнесет письмо соседке либо оно попадет в руки отчима, он старался не писать такого, что могло бы хоть как-то повредить благополучию матери, обозлить против нее отчима.